Страница 78 из 86
Видите ли, Копь — это вход, сквозь который попадаешь в одно из громаднейших инженерных сооружений, созданных в эпоху промышленной революции.
Я уже говорил, что вся эта область была огромным угольным бассейном. А уголь надо было перевозить. А какая главная транспортная артерия была в те дни? Каналы.
Пройдя через Копь, ты оказываешься у края целой системы подземных каналов, тянущихся на сорок шесть миль. Простирающихся вниз на четыре уровня — все глубже, глубже, глубже… К галереям шахт. Вот куда мы направлялись. Глубоко под землю, в единственное безопасное место, которое пришло мне в голову.
И если вы такие умные, скажите, куда еще мы могли пойти.
Я знал, что Копь была закрыта из-за утечки угарного газа: он сочился из старых шахт. Но я возлагал надежду на то, что за это время он успел рассеяться. И даже если нет, газ лучше, чем лучевая болезнь. От угарного газа вы хмелеете, вас тошнит, вы теряете ориентацию, да, но в конце концов вы просто отключаетесь. Это лучше, чем другой вариант.
Итак, мы гребли, скоро свет исчез, и мы включили один из фонариков, чтобы хоть немного развеять тьму перед нами — так, по крайней мере, мы могли видеть, где тот ад, в который мы направляемся.
Секунду назад я пытался посмотреть на часы. Пустой экран. Конечно же. Они же электронные.
ЭМИ: электромагнитный импульс от взрыва. Он уничтожил их. Благодарение Богу, счетчик Гейгера еще работает. Сомневаюсь, что хоть у кого-то здесь есть механические часы. Единственный шанс уследить за ходом времени. В мобильниках тоже могут быть часы, но им настал конец по той же причине.
Итак, мы не можем измерить время. Все тот же бесконечный туннель и бесконечно повторяющаяся вариация той первой развилки. Туннель все тянется и тянется.
Возможно, мы будем плыть так вечно. Возможно, мы уже мертвы. Возможно, мы умерли там, в школе, или на пути в Копь, или в какой-то точке этого путешествия и просто видим посетившую нас в момент смерти последнюю галлюцинацию — растянувшуюся в бесконечность…
Такие мысли до добра не доведут. Я заставляю себя продолжать грести. Руки онемели. Влажный холод подземного воздуха вначале только покалывал, но потом, подобно туче муравьев-воинов, проел нас до костей — укус за укусом.
Воздух отравленный и спертый. Воспоминания о запахах скользят по моим нервам: только что окончившееся лето, прогулки в лугах, благоухание свежескошенной травы, цветы, наполняющие ароматом воздух — ласковый, чистый, прозрачный воздух.
Береги эти воспоминания, как сокровище, Пол. Вряд ли у тебя вновь появятся такие же.
Холод. Воздух смердит. Зубы у меня начинают лязгать. Каково детям — сзади, в маленьких лодках, мне не хочется даже думать. Фрэнк Эмерсон в порядке там, позади? Надо бы окликнуть его, но я, кажется, не могу. Мои челюсти не слушаются, не дают мне тратить энергию.
— Пол?
Это Джин. Она все плачет и плачет. Я тоже, но молча. Чувствую, как сухая соль обжигает щеки. Аня…
Сознание затуманивается, все смутно, перед глазами серая пелена. Лучевая болезнь? Или угарный газ? Или просто холод и хроническая усталость? Будет забавно, если именно переохлаждение и истощение довершат дело. В этом есть какой-то мрачный триумф, горькая насмешка над смертью, думавшей, что мы уже у нее в руках.
— Пол?
Снова Джин. У нее надтреснутый голос. Все это время она думает о муже. Мы ничем не заняты, кроме гребли, и бесконечный туннель в какой-то степени гипнотизирует нас. Может, и лучше, если он это сделает. Если нет, разум начнет задавать вопросы. Я бы думал об Ане куда больше, если бы не этот удачный эффект. Но Джин…
Я видел ее мужа лишь раз. Маленький, тихий человек, лысый и усатый. В очках. Курил трубку. Шотландец, как и она. Из Глазго. А может, из Эдинбурга?
Потягивал «Бритвик орандж» в пабе вместе со всеми нашими коллегами на прошлое Рождество, пока Джин накачивалась «Дюбонне». Работал ли он? Мне кажется, Джин говорила, что на дому. Кем? Думаю, бухгалтером. Они жили в деревне. Его — их — дом был…
Не могу вспомнить. В любом случае, ее муж сгорел дотла. Сомневаюсь, что у него была возможность спастись. Насчет Ани я по крайней мере уверен: она мертва. Ужасно, как легко можно это принять — факт, что человек, которого ты любил больше всего на свете, ушел. «О, мне сердце вырвали из груди!» — «А, ну да, такие дела. Не обращай внимания».
Ну, а кроме как обращать внимание, думать об этом, что я могу сделать? Либо двигаться дальше, либо остановиться и умереть. Какой-то инстинкт или стремление — что-то внутри меня — не позволяет просто лечь здесь и выйти из игры. И вовсе не ответственность за детей заставляет меня продвигаться вперед. Зависимость тут обратная. Именно по той же причине я взял командование на себя, когда завыли сирены. Так я оправдываю свое существование. Аня бы одобрила.
«То, что я мертва, Пол, не значит, что ты можешь на все махнуть рукой».
Нет, мэм. Дорогая, я это знаю.
«Продолжай двигаться вперед, и в один прекрасный день мы снова будем вместе».
Да, верно. Теперь я знаю, что это только мое воображение. Аня никогда бы не изрекла эту приторно-сладкую банальность — даже чтобы поддержать меня. Ее воспитали как католичку, но она уже давно отошла от Церкви.
Она была самым честным человеком из всех, кого я знал. «Когда ты мертв, — как-то раз сказала она мне напрямик, — ты мертв, вот и все. Ты — спичка, горящая в темноте. Сгораешь за несколько секунд, и тебя больше нет». Слишком поэтично, но это было перед самым рассветом, мы вдрызг напились «Зубровки» и догнались парочкой «косяков». In vodka veritas. «У тебя есть лишь несколько секунд во тьме. Выйти из тьмы и вернуться в нее же. Ты можешь воспользоваться этим временем, пока оно не кончилось. Смотри не растрать его впустую».
Было бы прекрасно думать, что мое выживание дань памяти Ани, то, что я могу сделать для нее, но…
— Пол?
Черт побери! Я поворачиваюсь к Джин:
— Что? — Мой голос осип.
Ее зубы тоже стучат. Трудно судить в скудном отсвете фонарика, но мне кажется — ее губы посинели от холода.
— Мы не можем плыть дальше, — шепчет она. — Посмотри на нас. Мы вконец измучены. У детей давно кончились силы. Я не знаю, как они вообще еще двигаются.
— Да. Я знаю.
— Скоро мы должны будем сделать остановку.
— Я знаю.
Но где? Это большой вопрос, не так ли?
Я уже почти готов признать, что у меня ничего не осталось, никаких идей, никаких мыслей, когда понимаю, что кое-что чувствую. В почти стоячей воде возникло течение, и оно тянет лодку в сторону.
— Что…
Свечу туда фонариком. Еще и звук, новый звук, — я не заметил его, убаюканный однообразным путешествием. Шум воды. Вожу фонариком из стороны в сторону. Луч скользит по стене слева от нас — и вдруг пропадает во тьме.
— Что за…
Что-то пробило дыру в стене туннеля, или она сама обрушилась внутрь. Что могло послужить причиной? Я не знаю. Но вода утекает в дыру, вливается в нее.
Мы поравнялись с отверстием, и я с помощью весла подтягиваю туда лодку, а потом торможу.
Вода скользит вниз по невысокому, черному, блистающему откосу в глубокий пруд — нет, не пруд, небольшое озеро посреди огромнейшей, мать ее, пещеры.
Я издаю вопль. Сзади меня по туннелю разносятся крики: дети испугались.
— Пол, — говорит Джейн.
— Прости.
Свечу по сторонам. Громадное пространство. Естественная пещера. Высокий потолок. Сталактиты. Сталагмиты. И вокруг пруда берег, заваленный осыпавшимися камнями. Суша. Место, где можно отдохнуть.
— Здесь безопасно? — спрашивает Джейн.
Я смеюсь.
— Бог знает, — отвечаю ей. — Где сейчас безопасно? — И поворачиваюсь к остальным: — Сюда!
Мы втаскиваем лодки на благословенную сушу и, спотыкаясь, начинаем подниматься по склону на слабых, трясущихся ногах. Двух-трех самых младших, смертельно усталых, приходится нести.
Садимся, чтобы оценить ситуацию. Фрэнк Эмерсон осматривает лежащие на берегу куски шлака и, порывшись в них, подбирает кусок чего-то хрупкого и черного. Мертвенно-бледное лицо расплывается в ухмылке — не слишком приятное зрелище.