Страница 2 из 86
— Какое-то время я думала, что мне лучше, — ответила она хриплым голосом.
— То есть сейчас вы так не думаете? — произнес доктор Грин.
— Иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что все нереально. Что я на съемочной площадке какого-то блеклого ремейка «Твоей жизни».[2] Я лежу, уставившись в потолок, и не могу стряхнуть чувство, что я самозванка.
— У всех такое бывает, — ответил доктор.
Его темные руки лежали на планшете с бумагой. Прожитые годы оставили свои зарубки, покрыв кисти рук морщинами. Манжеты накрахмаленного халата пожелтели на швах. Он был женат — носил простое кольцо и никогда не пялился на ее грудь. Счастлив в браке или законченный профессионал — а может, это в ней не было ничего особенного. Морозное окно за его плечом было длинным и узким, как витраж в монастыре. Бледный свет сиял на гранях угловатых очков доктора, блестящих краях планшета, кусочке голого пластикового стола, вдавленных плитках пола. Плитки были покрыты царапинами, буграми и вмятинами. Тонкие трещины разбегались по ним, как усики какого-то растения. Вдоль стен стояли стеллажи, шкафы и несколько шатких кроватей с тонкими поручнями и большими черными колесами.
Больница была очень старой, запах болезни и плесени пробивался даже сквозь хлорку, которую санитары щедрой рукой рассыпали здесь каждый вечер. Здесь размещался санаторий. Больные туберкулезом приходили сюда, чтобы умирать в длинных обшарпанных палатах. Рабочие сгружали тела в печи и сжигали их. На всех верхних этажах были желоба для трупов. Они закрывались дверцами из тусклого серого металла, с большими ручками, напоминавшими ей ручки на дверце кладовки, в которой мать хранила муку и сахар.
Дэнни закурила и уставилась на керамическую пепельницу, стоявшую строго посередине между ними, в нескольких дюймах от коробочки с салфетками. Пепельница была черной. Пепел тлел в ее нутре. Курить в больнице было запрещено, но во время их еженедельных разговоров этот вопрос не всплывал. Пепельница появилась после первого же сеанса: Грин тогда наблюдал, как Дэнни стряхивает пепел в карман пиджака. Время от времени Дэнни постукивала сигаретой о край и смотрела, как дым закручивается все плотнее и плотнее, пока не обрушивается — подобно тому, как оседает от взрыва здание, складываясь внутрь себя.
Доктор Грин спросил:
— Вы приехали на автобусе или пришли пешком?
— Сегодня? Пешком.
Доктор что-то записал на планшете тяжелой золотой ручкой.
— Хорошо. Я вижу, вы перестали встречаться со своей подругой на рынке.
Дэнни взглянула на сигарету, дымящуюся между ее указательным и средним пальцами:
— Я упоминала об этом? О моих пятничных прогулках?
— Да. При нашей первой встрече. — Он постучал по толстой папке из манильского картона, скрепленной прочной резинкой.
В папке хранились сведения о Дэнни и документы из института на Восточном побережье, куда она попала сначала. Кроме того, там были собраны фотографии, на которых она, почти неузнаваемая, была в больничном халате или пижаме. На нескольких снимках неизвестный санитар толкал ее инвалидное кресло на фоне расплывчатого задника — группы деревьев и бетонных стен.
— Вот как.
— Вы упоминали, что собираетесь восстановиться на работе. Как у вас с этим?
— Никак. Это Меррилл хочет, чтобы я вернулась. Она думает, что мне нужно вернуться в профессию, что это поможет решить мои проблемы, — ответила Дэнни и слегка улыбнулась, вспомнив воодушевленные речи подруги.
Меррилл говорила быстро, с интонацией коренной бостонки: бостонцы всегда верны себе, где бы ни жили.
Спец по литературе, она, будучи аспиранткой, также прошла через стадию своего рода арт-наркомании, что разрушило ее первый брак и ввело в круг персонажей с сомнительной репутацией из тех, что обычно обитают в первоклассных галереях и музеях. Один из упомянутых персонажей стал ее бывшим мужем номер два, породив океан проблем и коренное разочарование в мире искусства в целом. В настоящее время она работала бильд-редактором в весьма солидном ежемесячном журнале.
— А что думаете вы?
— Мне нравилось быть ученым. Нравилось изучать насекомых, следить за их неистовой, но краткой жизнью. Я знаю, насколько они важны, насколько неотделимы от экосистемы, существенны для нее. Да только представьте, они числом превосходят людей — триллион к одному. Но как же легко чувствовать себя богом, когда муравей извивается в твоем пинцете! Как считаете, что ощущает Господь, когда прижимает пальцем одного из нас?
— Не могу дать ответ.
— Я тоже. — Дэнни глубоко затянулась и украдкой бросила взгляд на доктора. — Может, я стану разносить по домам Библии. Когда я была маленькой девочкой, дядя так торговал энциклопедиями.
Доктор Грин взял в руки планшет:
— Хорошо. Любые особые состояния за последнее время — головокружения, обмороки, дезориентация? Что-то в этом роде?
Примерно полминуты она молча курила.
— Я не знаю, где была позавчера. — Дэнни закрыла глаза. Воспоминания о таких неприятных моментах угрожали душевному равновесию. — Я шла в бакалею Янга — это примерно в трех кварталах от моего дома. И на несколько минут потерялась.
— Несколько минут?
— Да, я не считала точно, простите.
— Нет, все прекрасно. Продолжайте.
— Такое уже случалось раньше. Я не могла узнать ни одного здания. Я оказалась в чужом городе и не могла вспомнить, что там делаю. Одна пожилая дама попыталась заговорить со мной, помочь. Но я бросилась от нее бежать. — Дэнни сглотнула легкую горечь, немую память о тошноте и ужасе.
— Почему? Почему вы побежали?
— Потому что, когда наступает фуга, когда я в смятении и не понимаю, где нахожусь, люди начинают меня пугать. Их лица кажутся ненастоящими — нечеловеческие, будто резиновые. Я подумала, что на старухе маска, что она что-то скрывает. А когда снова пришла в себя, оказалась рядом с парком. Дети смотрели на меня во все глаза.
— И?
— Что — и? Я раскричалась на них за то, что они на меня уставились. Они ушли.
— А что вам нужно было у Янга?
— Что?
— Вы сказали, что собирались в магазин. Зачем?
— Не могу вспомнить. Свекла. Виноград. Гигантский цукини. Я не знаю.
— Полагаю, вы продолжаете принимать таблетки. Наркотики, алкоголь?
— Наркотики — нет. Ну хорошо, изредка травку. Стреляю по случаю косяк-другой. Меррилл любит расслабиться по выходным. Наливает мне под столом — «Джонни Уокер» или «Манхэттен», иногда текилу, если она соблазняет одного из этих грубых типов. В зависимости от того, где мы.
Она знала Меррилл целую вечность. Это Дэнни всегда была сильной, это она поддерживала подругу во время двух ее неудачных браков, краха карьеры и приступов глубокой клинической депрессии. Забавно, как жизнь все ставит с ног на голову, когда меньше всего ожидаешь.
— Вы посещаете много разных заведений?
Дэнни пожала плечами:
— Да нет… Ну, «Карамельное яблочко», «Харпоз»… Эта забегаловка, у Деккера и Геддинга… «Красный Джек»… Самые разные. Выбирает Меррилл. Говорит, это терапия.
— Секс?
Дэнни покачала головой:
— Но это не значит, что я верна.
— Верны кому?
— Когда я обращаю внимание на мужчину… у меня такое чувство, что я предаю Верджила. Пачкаю наши воспоминания. Это, конечно, глупо. Меррилл думает, что я сумасшедшая.
— А что думаете вы?
— А я пытаюсь не думать, док.
— Да, прошлое все еще с вами. Вы носите его с собой, Как жернов на шее, простите за избитое сравнение.
Она нахмурилась:
— Не уверена, что понимаю, что вы хотите сказать…
— Понимаете.
Дэнни закурила и отвела взгляд. Она устроила небольшую галерею из изображений Верджила и Кита на комоде в спальне, забила снимками бумажник и вставила одну из младенческих фотографий Кита в брелок для ключей. Соорудила скромный алтарь из корешков билетов на бейсбол, заплесневелой шляпы, в которой рыбачил Верджил, его ключей от машины, хотя машины давным-давно не было, визиток, погашенных чеков и разорванной обертки от рождественских подарков. Это было ненормально.
2
«This is your life» («Это твоя жизнь») — популярное реалити-шоу на американском телевидении, впервые вышедшее в пятидесятых годах и неоднократно возобновлявшееся.