Страница 11 из 86
— Я не хочу о них думать.
— Понимаю. — Я прошел вперед и выключил свет.
Теперь длинные металлические контейнеры освещались лишь парой красных сигнальных лампочек. На обратном пути я захватил подушку.
Нашивка на слишком широкой куртке паренька гласила: «Эрнандес». Он поблагодарил меня за подушку, но подлокотников из рук не выпустил.
Пембри села рядом и пристегнулась. Я убрал их вещи и начал проверять последнюю ведомость.
Когда мы взлетели, я сварил кофе на электроплите в бытовом отсеке.
Пембри от кофе отказалась, а Эрнандес выпил немного. Руки у него дрожали.
— Боитесь летать? — спросил я. В военной авиации это не такая уж редкость. — У меня есть средство от укачивания…
— Я не боюсь летать, — процедил он сквозь зубы, глядя мимо меня на два ряда ящиков.
Теперь нужно было позаботиться об экипаже. Сейчас уже не так, как раньше: никто постоянно на одном и том же борту не летает. Любого можно заменить, и бывает так, что члены экипажа впервые встречаются на месте стоянки, садятся в «Старлифтер» и летят на другой конец света, и командование этой взаимозаменяемостью страшно гордится. Каждый знает свою работу от и до.
Я вошел в кабину и обнаружил всех членов экипажа на своих местах. Бортинженер сидел, склонившись над приборами, ближе всех к двери.
— Прекращаем набор высоты, крейсерский режим, — сказал он.
Я помнил его хитрое лицо и арканзасский говорок, но не мог точно сказать откуда. Похоже, за семь лет полетов на «Старлифтерах» я успел с каждым хотя бы раз пересечься. Я поставил перед ним чашку с черным кофе, и он сказал мне спасибо. На его форме была указана фамилия Хэдли.
Штурман сидел в кресле, которое обычно предназначалось для «ревизоров» — летчиков-инспекторов, наводящих ужас на экипажи всех военно-транспортных самолетов. Он попросил два пакетика сахара, а затем поднялся и стал смотреть в окно на проплывающую за бортом синеву.
— Крейсерский режим, понял, — ответил пилот.
Именно он был командиром экипажа, но они со вторым пилотом были такими прожженными «воздушными волками», что выглядели как две части одного целого. Оба взяли кофе со сливками.
— Мы пытаемся обойти зону турбулентности, но это будет непросто. Передайте пассажирам, что нас может поболтать.
— Передам, сэр. Еще что-нибудь?
— Спасибо, бортоператор Дэвис, это все.
— Да, сэр.
Наконец можно было отдохнуть. Но только я собрался прилечь, как увидел, что Пембри роется в бытовом отсеке.
— Вы что-то ищете?
— Можно взять еще один плед?
Я вытащил плед из шкафчика между плитой и туалетом и усмехнулся, показав зубы:
— Еще что-нибудь?
— Нет, — ответила она, выдернув воображаемую соринку из шерстяной ткани. — Мы уже летали вместе, вы помните?
— Что, серьезно?
Она вскинула брови:
— Наверное, мне надо попросить у вас прощения.
— Не нужно, мэм. — Я обошел ее и открыл холодильник. — Я могу подать вам обед позже, если вы…
Она положила руку мне на плечо точно так же, как клала Эрнандесу:
— Вы меня помните.
— Да, мэм.
— Я была слишком резка с вами.
Мне не нравилась ее прямота.
— Вы высказали то, что думали, мэм. И это пошло мне на пользу.
— И все же…
— Мэм, не надо. — Как только женщины не понимают, что от извинений все становится только хуже?
— Ну хорошо. — Жесткое выражение на мгновение сползло с ее лица, и я вдруг догадался, что ей просто хочется поговорить.
— Как себя чувствует ваш пациент?
— Спит. — Пембри пыталась сохранить невозмутимый вид, но я чувствовал, что она хочет что-то добавить.
— А что с ним?
— Он туда одним из первых прибыл, — сказала она, — и уезжает тоже первым.
— В Джонстаун? Что же там такое страшное произошло?
Я как будто вернулся во времена своих первых эвакорейсов. Ее лицо снова стало жестким и отстраненным.
— Мы вылетели из Дувра по приказу из Белого дома через пять часов после того, как им сообщили о происшествии. Он — медстатист, полгода стажа, нигде почти не бывал, ничего в жизни не видел. А тут вдруг оказался в южноамериканских джунглях среди тысячи трупов.
— Тысячи?!
— Их пока еще не сосчитали, но столько примерно и есть. — Она вытерла щеку тыльной стороной ладони. — И так много детей…
— Детей?
— Целые семьи. Все приняли яд. Говорят, какие-то сектанты. Кто-то мне сказал, что сначала родители убили своих детей, а потом покончили с собой. Не знаю, как можно заставить человека сделать это с собственным ребенком. — Пембри покачала головой. — Меня оставили в Тимехри для организации учета пострадавших. Эрнандес говорил, что вонь стояла невообразимая. Им пришлось обрабатывать тела инсектицидами и защищать их от огромных, изголодавшихся крыс. Он говорил, что ему приказали колоть трупы штыками, чтобы их не раздувало. Он потом сжег свою форму.
Самолет качнуло, и она переступила с ноги на ногу, стараясь удержать равновесие.
Когда я попытался представить себе все это, к горлу подкатил какой-то едкий комок. Я просто чудом сумел выслушать ее и не поморщиться.
— Пилот сказал, что мы можем попасть в турбулентность. Так что лучше сядьте и пристегнитесь.
Я отвел ее к креслу. Эрнандес спал с открытым ртом, развалившись на сиденье, и выглядел как после пьяной драки — короче говоря, хреново выглядел. А я вернулся к своей койке и уснул.
Любой бортоператор подтвердит: после стольких полетов шум двигателя ты просто перестаешь замечать.
Спать можно в любых условиях. Но все же мозг никогда полностью не отключается, и ты просыпаешься от любого необычного звука, как, например, в том рейсе из Якоты в Элмендорф, когда оборвались крепления у джипа и он наехал на ящик с армейским пайком. Весь отсек тогда был в копченой говядине. Можете себе представить, какими словами я крыл парней из наземной бригады. Так что пробуждение от чужого вопля не должно было оказаться для меня такой уж большой неожиданностью.
Я и опомниться не успел, как соскочил с койки и пулей вылетел из бытового отсека. Первое, что я увидел, это была Пембри. Она стояла перед Эрнандесом, пыталась удерживать его руки, которыми он беспорядочно молотил в воздухе, и что-то говорила, но из-за шума двигателя я не мог разобрать ее слов. Зато Эрнандеса было прекрасно слышно:
— Я слышал их! Слышал! Они там внутри! Эти дети! Все эти дети!
Я положил руку ему на плечо и сжал… крепко:
— Успокойтесь!
Эрнандес застыл. На его лице появилось пристыженное выражение. Он встретился со мной взглядом:
— Я слышал, как они поют.
— Кто?
— Лети! Все эти… — Он махнул рукой в сторону утопающих в полумраке гробов.
— Тебе приснилось, — возразила Пембри. Ее голос слегка дрожал. — Я все это время сидела рядом с тобой. Ты спал. Ты не мог ничего слышать.
— Все эти дети мертвы, — сказал Эрнандес. — Все до единого. Но они же не знают об этом. Откуда они могли знать, что им дали яд? Кто смог бы напоить ядом собственного ребенка?
Я отпустил его плечо, и он снова взглянул на меня:
— У вас есть дети?
— Нет, — ответил я.
— Моей дочери, — продолжил он, — полтора года. Моему сыну три месяца. С ними нужно обращаться очень осторожно, с большим терпением. Моя жена это умеет, понимаете? — Я впервые заметил испарину, выступившую у него на лбу. — Но у меня тоже хорошо получается, то есть я не всегда знаю, что нужно делать, но я никогда не смогу их обидеть. Я их укачиваю и пою колыбельные, и… и если кто-то попытается причинить им какое-то зло… — Он схватил меня за руку. — Кто сможет дать яд собственному ребенку?
— Вы ни в чем не виноваты, — сказал я.
— Они не знали, что это яд. И до сих пор не знают. — Эрнандес притянул меня к себе и прошептал мне в ухо: — Я слышал, как они поют.
И будь я проклят, если от его слов меня мороз по коже не продрал.
— Пойду проверю, — сказал я, снял со стены фонарик и двинулся по центральному проходу.