Избранное

— Все! — сказала Тамара. — Концерт окончен. Зрители могут пройти в буфет. — На лице у Тамары было написано страдание — она резала лимон. — У меня нет платка с видами Праги. И зрение у меня нормальное. Лично я очки не ношу…

Лиза медленно сняла очки и, близоруко щурясь, начала их внимательно разглядывать, словно бы пытаясь уяснить, для какой цели служат эти два круглых стеклышка, в каждом из которых отражаются настольная лампа, квадрат окна и угол кухонного шкафа.

Обе долго молчали.

Тамара пересыпала сахарным песком лимон и думала: если Лиза спросит ее, зачем она писала Ключареву, она может ответить: «Я просто хотела узнать, что он за человек». Но так она не ответит, потому что это неправда. Она же поняла, что не ей он писал и не о ней думал, а все его деликатные и милые письма адресовались Лизе. Значит, ему понравилась Лиза, а не она. Эта мысль вначале задевала ее, вызывая чувство обиды и ревности. Но ведь, в сущности, у нее нет для этого повода. Ключарев даже не мог сравнить их, он видел только одну — Лизу. А может, если бы ему встретилась Тамара, он бы написал ей, и ей рассказывал бы о себе, и с ней шутил. Но она отгоняла от себя эти пустые и странно тревожившие ее мысли. «А зачем мне это? — спрашивала она себя и отвечала: — Мне это совершенно ни к чему. У меня есть Игорь. Так что все это глупости. Нужно подумать о Лизе. Ей пора замуж. Пора!»

— Я… ничего не понимаю, — растерянно сказала Лиза.

Но, кажется, она уже все поняла. Дома на столике возле тахты лежат три номера журнала за этот год. Она взяла их у Тамары и до сих пор не вернула.

— Я тоже ничего не понимаю, — сказала Тамара, — вчера принесли апрельский, вот он — номер четвертый… А где первых три?.. Хоть убей, не могу вспомнить.

— Сердишься? — спросила Лиза.

«Ты сердишься за то, что журнал с твоим адресом и с твоей фамилией он увидел у меня в руках и пишет теперь мне» — этот смысл был заключен в ее вопросе.

— Да что ты, — сказала Тамара. — Ни капли я не сержусь, наоборот…

В понедельник с утра больных было немного. Застегивая халат, она подошла к негатоскопу, движением пальца толкнула вверх легкую шторку. В матовом стекле смутно отразилось ее лицо… Если она посмотрится в зеркало, то сразу же увидит и старательно сделанную прическу, и глаза как у восьмиклассницы на выпускном балу. А в этом стекле все неясно, неконкретно. Так лучше.

Как-то в парке ей встретился старик, спросил: «Не знаете, сколько времени приблизительно?» Она взглянула на часы: «Я вам точно скажу». «Мне точно не надо, мне приблизительно», — сказал старик.

Вот и ей сейчас хотелось видеть все неточно. Приблизительно. Это спокойней.

— Елизавета Ивановна, есть же зеркало, — сказала Лариса, хирургическая сестра.

— Не треба.

— Зря, — качнула головой Лариса, и сережки в ее ушах задрожали. Она гордилась своей внешностью — терапевт Юрков сказал, что она похожа на французскую кинозвезду Жаклин Мурэ. Сама Лариса эту Мурэ ни разу не видела, но Юркову поверила, поскольку человек он серьезный и слов на ветер не бросает. — Вы же интересная женщина, — продолжала Лариса. Сознание собственной неотразимости добавляло ей великодушия. — У вас хорошее лицо, глаза серые, брови темные. И фигура у вас точь-в-точь как у этой вот, что играла в этой вот… как ее?.. Ну…

— Ладно, — сказала Лиза, — это мы уточним в дальнейшем. А пока начнем прием.

Первым в кабинете появился сурового вида мужчина лет сорока. Правая рука его висела на перевязи.

— Моя фамилия Рыжиков.

— Это прекрасно, — сказала Лиза. — Садитесь, товарищ Рыжиков.

Лиза не раз замечала — больным нравятся веселые врачи, потому что они вселяют бодрость и надежду на скорое исцеление.

Осторожно высвободив руку, Рыжиков подозрительно покосился на Ларису. До чего же у девицы не медицинская наружность.

— Что случилось? — спросила Лиза.

— Да вот руку себе повредил… об стол…

Он опять взглянул на Ларису. Конечно — даже не слушает. Ей это неинтересно. Плевать ей на больных. У ней твист на уме.

— В прошлую среду я, понимаете ли, стукнул кулаком…

— Зачем же стучать кулаком? — с улыбкой спросила Лиза. Она осмотрела место ушиба. — Где это с вами произошло, на работе?

— Дома. С женой беседовал.

— А горло не болит?

— При чем здесь горло?

— Но вы же, наверно, при этом еще и кричали. А?..

Лиза написала назначение, повернулась к Ларисе:

— Сделайте ему инъекцию гидрокортизона.

— Это что, укол? — опасливо спросил Рыжиков.

— Он самый, — подтвердила Лариса.

— Доктор, может, лучше вы сделаете?..

— Укол вам сделает сестра, — строго сказала Лиза.

Уже держа в руке шприц, Лариса со всей доступной ей вежливостью сказала Рыжикову:

— Предупреждаю, после укола боль, возможно, обострится, потом ослабнет и должна пройти…

Она могла сказать и более определенно — «пройдет», но сказала вроде бы неуверенно — «должна пройти». Это была тихая месть за недоверие к ее опыту и знаниям.

— Вот она, семейная жизнь, — сказала Лиза, когда Рыжиков, не простившись, покинул кабинет.

— Вам это не угрожает.

— Что именно? — улыбнулась Лиза. — Семейная жизнь или семейные сцены?

Лариса не успела ответить. В кабинет вошли сразу двое.

Медноволосая девушка с неестественно бледным лицом в спецовке и в кедах беспомощно опиралась на плечо парня. Покусывая губы, она тихонько стонала, а парень, бережно усаживая ее на диванчик, приговаривал:

— Спокойно, Люба, спокойно… Самое главное — спокойно… Все будет нормально, я отвечаю. — Он посмотрел на Лизу. — Доктор, извините, что без очереди. Мы со стройки, тут рядом дом крупнопанельный, знаете, наверно?..

— Знаю, — сказала Лиза. — Вас, молодой человек, я попрошу временно выйти в коридор. Мы будем раздеваться…

— Я, конечно, могу выйти, но, между прочим, могу и остаться…

— Пусть он не уходит. Останься, Гриша.

— Это ваша жена? — спросила Лиза у парня.

— Жена, — кивнула Люба и вдруг заплакала от боли.

— Упала она, — сказал Гриша. — Травма на производстве.

— Не плачь, Люба, — покровительственным тоном произнесла Лариса, — ты же взрослая женщина.

— Сейчас мы сбегаем с вами на рентген, — сказала Лиза.

— Да-а, сбегаем, — совсем по-детски протянула Люба. — Отбегалась я…

— Это ж просто-таки смешно слушать, — сказал Гриша. — Неужели ж наша медицина не поставит тебя на ноги?… Спокойно. Самое главное — спокойно…

Малейшее прикосновение к ноге причиняло Любе страшную боль. Лиза негромко сказала Ларисе:

— Придется разрезать.

— Что разрезать? — испугалась Люба.

— Спокойно, — прошептал Гриша, хотя было видно, что он и сам порядком струхнул.

— Твои модные брючки придется разрезать, — сказала Лиза, чувствуя нарастающую симпатию к плачущей Любе и к ее супругу, старательно маскирующему свою растерянность многократным повторением слова «спокойно».

Как она и предполагала, это был перелом голеностопного сустава.

Лариса уже готовила гипсовую повязку, и Люба успокоилась. Гриша утер ей слезы своим платком и сказал: «Ну, ты подумай, добилась все же перелома в работе».

Лиза задержалась в рентгеновском кабинете, ей нужно было посмотреть своего больного. В стороне, за тяжелой портьерой угадывалось широкое окно и свет апрельского утра.

Забавная привычка у Мусина — смотрит больных и что-то напевает. Говорят, что репертуар его меняется в зависимости от того, что показывает рентген. Плохи дела у больного — исполняет нечто медленное и грустное, а если все чисто и хорошо — в голосе Мусина слышны четкие современные ритмы.

Когда Лиза заходила к нему в кабинет, Мусин не пел. Пока она адаптировалась, привыкала к темноте, Мусин заводил беседы на отвлеченные темы. В таких случаях она старалась побыстрей переключить его внимание на больного. В самом деле — стоит человек голый до пояса, руки Мусина в резиновых перчатках ворочают его, как неодушевленный предмет, больной ждет, он хочет, хоть порой и боится узнать, что там открылось доктору, который видит его насквозь. Больного тревожит молчание доктора, в какой-то мере утешает его пение. Но он ужасно сердится, когда доктор спрашивает у другого доктора, где тот намеревается провести отпуск или как ему понравилась премьера в театре «Современник»? В подобных случаях больной многозначительно покашливает, тем самым намекая доктору, что он не одобряет его легкомысленного отношения к важнейшему делу охраны здоровья трудящихся.