Страница 9 из 14
— У меня их нет, сэр Ричард.
Мелвил не пытался объяснить, как это случилось. Это подтверждалось только его словами, а этот человек оскорбит его, отказываясь верить словам.
— Это письмо — вполне достаточный паспорт. Мистер Питт, как вы заметили, предусмотрительно присовокупил в конце страницы описание моей внешности. Если и этого недостаточно, я могу представить известных благородных людей, пользующихся хорошей репутацией в Венеции, лично знающих меня.
Мелвил прочитал во взгляде посла радость человека, удовлетворившего свою затаенную неприязнь, вызванную назначением этого чрезвычайного эмиссара и усилившуюся из-за поражения в аргументированном споре.
— Пока вы не представите мне их и пока я не буду убежден, что эти люди соответствуют вашему отзыву о них, не удивляйтесь, что я отказываюсь выступать в роли вашего поручителя.
Он коснулся звонка на столе и сказал:
— Я уверен, что именно этого ожидает от меня мистер Питт. Я должен быть полностью уверен в своей правоте, сэр, прежде чем возьму на себя ответственность отвечать за вас перед Его Светлостью Дожем.
В дверях появился швейцар. Приглашения на обед от британского посла не последовало.
Что возмущало Мелвила, так это тот факт, что в такое время английское представительство в Венеции осуществляет такой человек. Когда он сравнил проницательную уравновешенность Лальманта, занявшего свое место благодаря лишь своим способностям, с упрямой тупостью Ричарда Уортингтона, который своим назначением был обязан происхождению и влиятельности, то не мог не спросить себя, не являются ли закономерными республиканские доктрины, которые победили во Франции и теперь носились в воздухе по всей Европе; не была ли каста, к которой он принадлежал, на самом деле анахронизмом, не должна ли она быть сметена способными людьми с дороги цивилизации и прогресса?
Эти опасения, однако, не поколебали его настолько, чтобы усомниться в деле аристократии, которому он служил. Так или иначе, а он принадлежал к этой касте и восстановление во владении имениями в Соле было связано с реставрацией монархии во Франции, которая не могла состояться, пока анархия не будет поставлена на колени и сломлена. Но кроме личной выгоды было еще и дело, которому он обязан быть верным по рождению. И он служил этому делу верно, правым оно было или ошибочным.
От строгой английской леди, своей матери, он унаследовал возвышенное и даже мученическое чувство долга, которое в дальнейшем было укреплено образованием.
Личное же дело первостепенной важности в этой поездке было еще впереди. Несмотря на оправданное нетерпение в личном деле, встреча с Ричардом Уортингтоном представила государственное дело столь срочным, что это личное желанное оказалось отодвинутым.
Когда после смерти отца Марк-Антуан по зову долга чести и касты отправился в рискованную, чуть ли не роковую поездку во Францию, граф Пиццамано уже два года был венецианским министром в Лондоне. Его сын Доменико, офицер Самой Светлой Республики, был атташе дипломатической миссии, и между ним и Марком-Антуаном возникла дружба, которая сблизила вскоре и их семьи. Постепенно интерес Марка-Антуана к Доменико стал меньше, чем к его сестре, Изотте Пиццамано, которую писал Ромней, и чья красота и грация ежедневно превозносились в его
многочисленных воспоминаниях. События — сначала поездка Марка-Антуана во Францию, а затем — отзыв графа Пиццамано из Лондона — прервали эти отношения. Его страстным желанием было возобновить их теперь, когда он отправился в Венецию.
Тысячу раз за последний месяц в своем воображении он обнимал Доменико, пожимал руку графа, припадал губами к пальчикам графини и — более длительно — к пальчикам Изотты. Всегда она была последней в этом повторяющемся сне-мечте, бесконечно более ярком, чем другие. Он всегда ясно видел ее, высокую и стройную, с чертами царственности и святости, которыми горящие любовью глаза всегда наделяют возлюбленных. И еще в этом нежном видении она всегда смягчалась в своей непорочной строгости: яркие, пылающие губы на этом неземном одухотворенном лице улыбались в приветствии не только доброжелательном, но и радостном.
Эту мечту он теперь спешил воплотить, измученный ожиданием, как всегда бывает при задержке чего-то страстно желаемого.
Глава VI. ДОМ ПИЦЦАМАНО
Гондола доставила его к мраморным ступеням дома Пиццамано на улице Сан-Даниэле, возле Арсенала, когда солнечный диск уже погружался в ночь.
Он вошел — в мерцании черного атласа с серебристыми кружевами, с посеребренной шпагой, продетой через карман. Драгоценный камень сверкал среди прекрасных валенсийских кружев на его шее, а на лакированных туфлях блестели начищенные пряжки.
Он проследовал в великолепную залу с выложенными мрамором стенами, где швейцар в красной ливрее стоял в свете лампы, установленной в огромный позолоченный фонарь, который некогда венчал корму венецианской галеры. Широкая мраморная лестница привела его в приемную в конце лестницы, пока лакей, которому он назвался мистером Мелвилом, пошел пригласить капитана Доменико Пиццамано, которого спрашивал гость.
Всего несколько мгновений он ждал с учащенным сердцебиением. Затем дверь отворилась, чтобы пропустить молодого человека, который своей стройностью и величавостью, смуглым красивым лицом так напоминал свою сестру, что Мелвилу на мгновение показалось, что в нем он увидел ее.
Молодой капитан пристально посмотрел на гостя, на лице его появился испуг, а рука задрожала на граненом стекле дверной ручки.
Марк-Антуан, улыбаясь, двинулся навстречу.
— Доменико!
Губы, алеющие на фоне бледности, разлившейся по лицу венецианца, разомкнулись. И осипшим от неожиданности голосом он воскликнул:
— Марк! Неужели это ты? Марк! Марк-Антуан широко раскрыл объятия.
— Всем сердцем здесь, Доменико, убедись сам, что это я — из костей, крови и сухожилий.
Доменико бросился обнять его. Затем отодвинул на вытянутую руку и вгляделся в лицо.
— Так ты не был гильотинирован?
— Моя шея — свидетель обратного, — и Марк-Антуан вдруг посерьезнел. — Но вы верили этому все это время?
— Последние известия о тебе мы получили перед отъездом из Лондона. От твоей несчастной матери, которая так горько корила себя за то, что послала тебя; это был конец света. Мы сделали, что смогли.
— О, да Я знаю, как вы все добры. Это укрепило мою любовь к вам. Но как же мои письма? Я писал дважды. Ах, но в эти дни письма — словно пули, канувшие в темноту. Более благоразумно было бы сообщить это лично.
— Ты для этого и приехал? Ты проделал весь путь в Венецию, чтобы добраться до нас?
— Это причина. Если случилось так, что мне поручены и другие дела, то это — не более чем следствие.
Взгляд молодого венецианца посерьезнел, изучая раскрасневшееся от волнения, улыбающееся лицо друга Немного запинаясь, он ответил:
— Ты оказал нам большую честь.
И он направился сообщить родителям радость этого приезда и чуда выживания Марка-Антуана.
— А Изотта? Я полагаю, с ней все в порядке?
— О, да Изотта в порядке. Она тоже рада будет увидеть тебя.
Марк-Антуан уловил смутное замешательство. Подозревал ли друг, что особенный член семьи Пиццамано притягивал его через всю Европу? Его улыбка расширилась от этой мысли, и он очень обрадовался и воспрял духом, когда входил в гостиную, где собралась семья.
То была огромная комната которая простиралась во всю глубину дворца — от готических окон балкона над каналом Сан-Даниэле до рифленых колонн лоджии, выходящей в сад. То была комната богато убранная сокровищами, которые Пиццамано собирали годами, ибо их патрицианский дом восходил к временам, предшествовавшим закрытию Большого Совета к правящей элите четырнадцатого века.
Один из Пиццамано участвовал в разграблении Константинополя, и кое-что из сохранившейся добычи, привезенной им, было размещено здесь. Другой воевал в Лепанто, и его портрет на фоне галер, написанный Веронезе, висел при входе. Здесь был портрет Екатерины Пиццамано кисти Джованни Беллини, которая властвовала как дожаресса в свое время; и другой — кисти Тициана — портрет Пиццамано, бывшего губернатора Кипра и еще один замечательный — кисти неизвестного художника — портрет Джакомо Пиццамано, возведенного в титул графа Империи двести лет назад, добывшего этот титул аристократическому дому, еще не удостоенному такой чести.