Тридцать семь и три

Поднимаюсь наверх, иду по длинному сумеречному коридору, вхожу в палату. Она — как аквариум с единственным стеклом на свет. В ней можно плавать, оттолкнувшись от пола, кувыркаться, биться о стены и стекло. Кричать, широко разевая рот. И никто не услышит, потому что все звуки проглотит этот воздух — глухой, как вода. Лишь только небо будет смотреть — оно всех видит — днем белым светом, ночью звездами.

4

«Тоня, хотите я расскажу вам свою биографию? Коротко. За десять минут, пока грею градусник. Вам все равно делать нечего. Вы, правда, пишете что-то в мою историю болезни. Наверное, о процедурах, препаратах, аппетите и сне. Но это вам не помешает: ведь вы знаете все наизусть обо мне и можете записать с завязанными глазами, когда угодно.

— Будете слушать?

Хотя зачем я спрашиваю? Вы все равно никуда не уйдете эти десять минут.

Родился я здесь, в устье Зеи. В казачьей вольнице. С двух лет отец уже приноравливал меня к коню, давал в руки уздечку. Брал с собой на заимку. После пришла коллективизация, и отец, поработав в колхозе, завербовался на Север. Бросил дом, хозяйство — корову и клок земли при дворе, — нас, троих, с матерью. Через год вспомнил о семействе, вызвал к себе. Ехали по Амуру, потом по Охотскому морю. Добрались, как-то выжили. Я это плохо помню. Знаю, что китайцы подкармливали нас пресными пампушками на пароходе «Сип Пип-ган» и ухаживали за матерью. Подарили мне игрушку — первую в моей четырехлетней жизни — прыгающего на палке фанерного зайца. Север встретил нас ржаным хлебом и рыбой, обширной тайгой и тесным общежитием, разделенным занавесками. И полной свободой от хозяйства, дома, семейных обязанностей. Мы все, взрослые и дети, уподобились местным жителям-эвенкам, которые жили так, будто над ними есть некто всевышний, невидимый, но всемогущий, и он заботится об их быте и прокормлении. Это надорвало моего отца — человека сильного, приученного к тяжкому труду на земле; он много пил, удивляясь даровой жизни, и однажды чуть было не замерз в тайге. Перед войной пришлось переехать на золотые прииски, к очень дальней родне, тоже с берегов Амура, — мать надумала оторвать отца от друзей и легких заработков. Тут опять придавила нас беда, как в деревне: скудные пайки хлеба, разлады, скитания по домам родственников. На второй год войны меня забрали в школу ФЗО, — и я с охотой оставил места, где люди ходили по золоту, но многие не ели хлеба, — а шесть месяцев спустя уже работал бондарем на рыбозаводе Пуир в низовье Амура. Чужие люди, еда по талонам и карточкам. Обиды. Тупое, упрямое, подсознательное желание выжить. Выжить, и все. Для чего — будет ясно потом. Отсюда попал в армию (пошел с радостью: уж очень измучила меня бондарка) — и выдержал бы службу, хоть и немного было в запасе того, что досталось мне когда-то от здоровой молодой матери. Но однажды вечером мы совершили очередной бросок (к этому времени уже кончилась воина). Было холодно. К утру у меня обнаружили высокую температуру, после — плеврит. Отправили в туберкулезное отделение госпиталя и вскоре комиссовали за непригодностью к службе. В двадцать два года я стал инвалидом второй группы. Мне полагалась пенсия, определенная для сержантского состава недействующей армии, — сто десять рублей (на старые деньги). Я не пошел в райсобес. Решил лучше умереть, чем получать пенсию и всегда чувствовать себя инвалидом. Поступил радиотелеграфистом в службу погоды, благо эту профессию дала мне армия. И отработал несколько лет, нося в себе каверну, которая все уширялась, сделавшись дыркой 2×1,5 — побольше пулевого прострела. И вот я здесь: мой профсоюз «выбил» мне путевку, неимоверно напрягшись, — и я должен использовать ее так, чтобы (при лучшем исходе) стать на всю жизнь инвалидом третьей, самой желанной для меня группы.

Все, Тоня. Я вас не очень утомил? Вы смотрите на меня, как бы чего-то не понимая. Неужели непопулярно изложил? Я старался. Мог бы поподробней, но боялся утомить. Нет, вы грустно опустили кончики губ, провели ладонью по щеке — в забывчивости, будто вникая в какие-то слова. Тогда скажите, что вы обо всем этом думаете?»

— Вы, оказывается, здешний. Я посмотрела вашу историю…

— Здешний, Тоня.

— Мы земляки.

— Да.

— Я сразу об этом подумала.

— Вот как бывает. Вернулся на родину выжить или…

— Родина спасет.

— Мы говорим с вами, как в театре.

— Все так. Пока не знакомы.

Где-то в небе туча закрыла солнце. Аквариум заплыл сумерками, будто в нем вдруг помутнела вода, и две рыбы, я и Антонида, замерли, ожидая: не будет ли чего-нибудь худшего?

Можно было отдохнуть, уткнувшись в серые камни на дне. Ведь при свете надо жить, двигаться, суетиться. Надо показывать всем, что живешь. На то и свет.

В аквариуме вновь светлеют стены. Антонида, медленно оживая, протягивает белую руку, берет у меня градусник.

— Тридцать семь и три.

— Тоня. Вдруг я сейчас подумал: съезжу-ка я в свою деревню.

— Не пустят.

— Если сильно попрошу? Вы мне поможете.

Антонида щурит проталины глаз, присматривается ко мне: уж очень «трудный» больной, — тихо стучит стекляшкой градусника по истории болезни, а я почему-то думаю: ощущают ее пальцы мое тепло или градусник уже остыл?

— Может, не надо?

— Надо. Очень! Теперь я знаю, что надо. Я понял: все дни об этом думал, но не мог решиться.

— Скажу Сухломину.

— Да. Обязательно.

Она встает, делается всегдашней сестрой Антонидой (ведь ей идти сейчас в другие палаты, к самым разным больным, и надо быть построже: «тубики» — отчаянные нытики и ухажеры), неслышно плывет по аквариуму, открывает дверь. В темном проеме я вижу ее белую спину и желтые капроновые ноги. Догадываюсь: она сама шьет себе халаты — они у нее короткие, в обтяжку, как летние платья.

Несколько минут, не двигаясь, смотрю в окно, за которым в полной немоте плывут и заваливаются куда-то к реке зеленые купы сосен. После вспоминаю — время идти в процедурную принимать укол. Теперь мне прописана самая мощная доза стрептомицина, чтобы сбить температуру перед операцией.

Иду по длинным коридорам, ловлю взгляды «тубиков». Меня уже знают все. И не то мне слышится, не то угадываю по лицам, жестам: «Вот он!», «Решился…», «Ну и дурак!», «Брось, смелый парень». Кто-то хватает за рукав, останавливаюсь. Журналист Максим Коноплев говорит, поскрипывая новенькой кобурой фотоаппарата, говорит, не жалея голоса:

— Все знаю! Знаю! Молодец! — Жмет мне руку, и я удивляюсь: рука у него сухая, прохладная, как у всех здоровых людей на земле, как у меня до тридцати семи и трех. Зачем он здесь — подкормиться приехал? Кто ему дал путевку?

Максим провожает меня, взяв под локоток, как сестра милосердия, хвалит, завидует, будто меня ни за что наградили медалью. Даже переступил порог процедурной, но Юля, или как ее прозвали больные «Юля-процедурка», вяло взмахивает выкрашенной йодом ладошкой.

— По одному, товарищи!

Она сидит возле кушетки, накрытой истертой до ткани клеенкой, сгорбилась, пригорюнилась. Позади нее яркое окно, и кажется мне она древней старушкой, обдумывающей какую-то свою, еще более древнюю думу. Она не старая Юля-процедурка, она, может быть, совсем еще девчонка, но она худая, блеклая, кривоногая, — из тех сестер, которым обычно определяют место в процедурных и больничных лабораториях. Юля, говорят, потеряла в войну отца и мать, жила у родственников, голодала. А здесь, в санатории, проработав год, заболела туберкулезом. Ее поставили на бесплатное питание, бесплатно лечат, сделали искусственное поддевание, однако Юля истаивает, как восковая церковная свеча.

Ложусь на кушетку, затихаю. Булькает вода: на электроплитке кипятятся шприцы. Юля медлит, выгадывая минуты отдыха, а мне до обиды неловко: в процедурной светло, дверь не закрыта, и мои голые ягодицы видны всякому, проходящему по коридору. Ворочаюсь, покашливаю — Юля не отзывается. Отрываю от рук голову — «процедурка» дремлет, слегка покачивая головой.