Вошь на гребешке

   - Все, - веско сообщил анг, протирая спину мехом плаща.

   - Благодарю, - ответила Черна после размышлений.

   - О, ты и это умеешь? - поддел Тох. Устало вздохнул, убрал лекарский набор и оттолкнул вьюк. Лег на спину, глядя в низкий потолок временного логова, укрепленный корнями, слабо светящимися зеленью. - Спи. Надо отдохнуть. Утром пойдем быстро, до коренной складки надо добраться в три дня, а буг у нас остался один на двоих.

   - Если мне ничего не почудилось, тварь охотилась на саму лань, а откуда бы в задичалом лесу взяться серебряному чуду? И что могло помешать дивному созданию ускользнуть, она быстра, как луч света, так говорят легенды, - едва слышно прошептала Черна, хмурясь и нащупывая рубаху. - Тох, что-то крепко нездорово в нынешней ночи. Лань учуяла большую неправду... Зря ты спустил подневольную тварь с поводка близ жилья. Как ты вообще мог?

   - Это не мои земли и не мой замок, - лениво потянулся анг, поймал подругу за руку и привлек к себе, норовя устроить на предплечье и укутать краем широкого плаща. - И не твой. Привыкай, никого мы более не оберегаем и никаким клятвам не принадлежим.

   - Что меня разбудило? Серебро, - не слушая доводы, шептала Черна. - Кто мог подсветить? Тэра? Нет, она бы никогда... Она прорицательница, ей что серебро, что мрак - все чуждо, стороною бродит. Белёк? Он недоросль, покуда вальз из него так же не хорош, как и воин... Старшие вальзы? Нужна им недоученная соплюха, да и сами они - тьфу, серость. А почему у нас темно?

   Черна высвободила руку, нащупала амулет на запястье, сняла колпачок и тронула фитиль лампады острием жар-камня, по очереди поднесла к синеватому огоньку остывшие плошки с маслом, и расставила светильники в круг. Пещерка озарилась дрожащим светом, позволяющим теням прыгать и плясать, а взгляду - примечать то один закуток, то другой, неполно проникая в тайны ночи. Черна перекатилась к краю плаща, подтянула ближе свои вещи, встряхивая и запоздало укладывая аккуратно, чтобы занять руки. Пояс притаился змеей у стены, потянувшись к нему, девушка вздрогнула и прикусила губу. Две половинки деревянной дудочки лежали раскрытым коконом, левая была пуста, в правой копошился волос сплошного мрака. Лишь на миг увиделся этот волос и сразу затаился в тенях, но рука уже нашла жар-камень(44) и без промедления вдавила его острие в петлю волокна тьмы.

   - Ужрец(45), - не веря себе, сообщила Черна, глядя, как волос делается отчетливо виден, объятый огнем, как он с треском выгорает, конвульсивно дергаясь. - Надо же, зрелый! Никогда их не видела. Значит, вот какова была направда, оскорбившая лань? Тох, кем бы мы стали к утру, доползи дрянь до изголовья? Как они берут людей? В ухо лезут?

   Черна бормотала, торопливо натягивая штаны и ежась от запоздалого ужаса. Возражений анга она не слышала, даже если он говорил что-то. В ушах грохотал пульс. Отчего-то все невозможное и худшее вздумало сплестись в ком мрака именно сегодня, когда на миг помстилось впереди будущее обычного человека, живущего в мирном селении своей семьей, с любимым мужчиной. Пусть внизу, за перегибом складки, пусть в неизбывной тоске по родному лесу...

   - Ты куда? - застонал анг, подсекая под колени и пребольно роняя на корни, да еще прижимая чуть выше поясницы, для надежности. - Черна, уймись! Ну, что за ночь...

   - Некогда объясняться. Пусти.

   - Ты почти обещалась уйти со мной, хоть попробуй выучиться слушать...

   Вывернуться из захвата едва удалось. Спасла рубаха, лоскут остался в одной руке анга, приличный клок волос - во второй его ладони, клещами сжимавшей затылок. Черна сморгнула нечаянную слезинку, уже на бегу. Дудочку подарил синеглазый пацан, и не было привычной радости, гревшей душу при всякой встрече с маленьким солнышком. Если припомнить: и сунул-то вещь неловко, а прежде не вышел встречать. Отсиделся за печью. Но оттуда, из тайного логова, отец его не изгнал, когда пригласил гостью в дом. Что получается? Дудочку всучили руками приятеля, но самому ему отдать вещь приказали старшие. Им велел вовсе невесть кто, и поди теперь выведай, кто именно?

   Черна мчалась по лесу, не выбирая дороги, стрелой прошивала щетинистый кустарник, прорывала плотные пологи листьев и теней, расталкивала плечами стволы... У самого правого бока кто-то клацнул зубами - то ли с ветки свесился, то ли прыгнул и промахнулся. За спиной завыли на три голоса, чуя кровь и споря: добыча так пахнет или опасный враг? Левее из ночи прыжком, заставившим вздрогнуть всю сеть корней ближнего леса, вырвался Руннар, взблеснул на миг тусклой зеленью светящейся панцирной громады, потянул носом воздух - и сгинул...

   Поселок не спал, на вышках тревожно, многоголосо перекликались. За частоколом выли по-бабьи, тонко и обреченно. Зарево большого костра подкрашивало желтым и бурым острия заточенных кольев, будто питало их ядом. Черна оттолкнулась и с изрядным запасом перемахнула невидимый во мраке ров, без ошибки нащупала знакомую опору свитого в спираль корня и бросила тело вверх, чтобы мгновением позже спружинить и встать на ноги в круге стен.

   Она сразу увидела то, чего боялась и что рисовала в воображении: черное лицо угольщика с беспросветными глазницами, куда опрокинулась сама тьма. Голова лежала в стороне от тела, скребущего землю недавно отросшими когтями. Старший сын угольщика стоял над телом, сосредоточенно и обреченно держал наизготовку тяжелый топор, осматриваясь и прикидывая, стоит ли еще кому снести голову, покуда тот вконец не озверел.

   - Черна, - с заметным облегчением выдохнул рослый детина, толстые губы дрогнули гримасой боли. - Ночью кого еще и ждать, если в подмогу-то... Горе у нас. Темное горе, тяжкое(46).

   - Не спросить теперь, кто ему всучил дрянь и чем пригрозил, - огорченно тряхнула волосами гостья. - Все верно делаете, так и велела Тэра. Сперва жечь голову, а прочее - лишь добавив свежих углей. Давай топор, сама присмотрю, что и как.

   - Управлюсь. Там братишка, - губы исказились новой болью. - В подполе.

   Черна охнула, прыжком ввалилась в лачугу, отпихнув мешающую дверь. Оттеснила женщину, слепо, со стонами, ползающую по полу. Пожалела мельком: бабья доля, терпи весь век, корми, рожай-ублажай - а после еще и хорони, наново рви душу... Люк в подпол казался прямоугольником упругого мрака, отрицающего само существование света в мире. Черна брезгливо повела плечами, вдохнула глубоко, будто готовясь нырнуть - и полезла в тень, на ощупь раздвигая запасы в кадушках, кувшинах, бочках, корзинах. Незримый пол бугрился множеством свежих корней, их приходилось рвать, пока не освоились и не сплелись в ковер.

   Тело пацана оказалось еще теплым, корни пока что ползли по коже и искали входа к кровотоку, но свежих ран вроде не было и большой вины перед лесом - тем более. Это ослепляло, ослабляло жажду ночи. В какой-то миг Черна поверила, что сможет просто поднять тело и вытащить наверх. Но затем нащупала правую руку пацана - запястье оплетено жадно, в несколько колец, кора под пальцами липнет, влажная от свежей крови. Чуть помедлив, Черна выбрала ненадежный путь жалости, одним махом перерубила толстые корни у самых пальцев мальчишки и рванула тело вверх. Перекатилась по полу, прижимая к себе добычу, норовя согреть и оградить от бед, непосильной не то что ребенку - взрослому ангу.

   - Надо было руку рубить, - рассудительно сообщил старческий кашляющий голос.

   - Все вы умны, когда судите не свои дела, - обозлилась Черна, срезая один за другим малые волокна корней и прижигая раны жар-камнем. - Он мал еще, что ж ему, жизнь изуродовать за чужие грехи?

   - Сам в подпол сиганул, да ночью, - не унялся старик. - Сам руку порезал, вот уж что яснее рассвета. Сам и беду накликал. Голову бы оттяпать. Отца сгубил, мать...

   - Сейчас тебе и оттяпаю, если не проглотишь язык, - не оборачиваясь, пообещала Черна. Отделила весь корень и бросила в подпол. Там опасно зашуршало, толкнулось в пол, обозначив трещину, но унялось. - Он спас всех вас! А что тебе и прочим ведомо о злом деле, и ведомо ли хоть что, пусть выясняет хозяйка. Ну, давай пацан, дыши. Скоро явится солнышко, пуховое, как твоя дурная голова. Дыши.