Нью-Йоркское Время

Скоро Михаил лежал на доске ничком. Чувствовал, как сильные Юрины пальцы разминают, словно глину, мышцы на его спине и плечах, как отливает свинцовая тяжесть.

– Светка, вдова, – баба неплохая. Она работает в баре официанткой. Мы с ней немножко… кх-кх… – Юра игриво кашлянул.

…В одном огромном джакузи расслаблялись молодые хасиды и русские бандиты. Хасиды – бледные, тощие, близорукие и в ермолках – громко разговаривали, возбужденно размахивая худыми, без мышц руками. Некоторые болтали по сотовым телефонам. Рядом с ними, широко раскинув на мраморных плитах свои мускулистые руки, разговаривали – так же громко – русские бандиты. Шеи их были увешаны золотыми цепями, блестели фиксы во рту, на крутых плечах синели татуировки.

Волновалась, бурлила горячая вода под напором компрессоров.

– Я же тебе говорил, что баня пятизвездочная, – сказал Юра, медленно погружаясь в джакузи.

Михаил полез следом. Ну и публика здесь подобралась! Однако и его жизнь тоже складывается в таком странном диапазоне – между хасидами и бандитами.

Официантки в белых пеньюарах с глубокими вырезами подавали мужчинам в бассейне рюмки с водкой и соленые огурцы.

– Please, – сделав пометки в своих блокнотах, девушки удалялись, виляя бедрами. Сквозь тонкую ткань их пеньюаров просвечивали кружевные трусики.

…Потом, завернувшись в простыни, Михаил и Юра сидели в ресторане. В тарелках дымились шашлыки и жареная картошка. Рюмки до краев были наполнены водкой «Абсолют», подозрительно вонючей. Во рту жгло то ли от слишком острых приправ, то ли от водки. В зале появлялись все новые полуголые официантки и куда-то уводили клиентов.

– Мне почему теперь нравится жить в Америке? – говорил Юра, опрокидывая залпом рюмку. – Здесь бабки можно зарабатывать честно и медленно, по сотке в день. А в России так жить западло. Я если туда вернусь – сразу же захочу штуку в день, не меньше.

– Да…

– А думаешь, легко держать себя в узде? Думаешь, легко?!

…– Мальчики, к вам можно?

У нее, подсевшей к Михаилу, были прямые желтые волосы, губы накрашены ярко-красной помадой. В ее лице было что-то лисье – острый носик и узкий подбородок. Та, что подсела к Юре, была подурней, и Михаил со злорадством подумал, что ему повезло.

– Как попарились, мальчики? – спросила лиса и под столом положила свою руку Михаилу на колено.

И не было никакой радости и никакой красоты в ее грубой ярко-красной улыбке и в дешевом просвечивающем пеньюаре. И голос ее был отвратительно фальшивым.

– А с вами приятно сидеть, не то, что с пейсатыми, – сказала она. Ее ладонь нырнула в щель простыни и поползла вверх по ноге Михаила: – Хочешь массаж?

– Сколько?

– Сто баксов в час.

В крохотной комнатке стоял широкий топчан, застеленный чистой простыней.

– Подожди минутку, – сказала проститутка и вышла.

Михаил сел на топчан. «Сейчас войдут и грохнут. А на черта я им нужен? Черт их знает». Мысли его, мутные и бессвязные, шевелились в отяжелевшей голове. «Мошиах. Синагога. Бу-бу-бу… Контрольный выстрел в голову. Отпевание. Кладбище. Бу-бу-бу…»

Она вернулась, закрыла за собой дверь на задвижку.

– Все в порядке. Деньги отдашь после, – живо расстегнув пару пуговиц, сбросила с себя пеньюар и повесила на крючок. И лифчик слетел легко. Груди у нее были худые, а живот плоский.

– Кстати, я в Харькове была учительницей, – сказала она равнодушно и выключила свет.

...Через несколько часов Михаил ехал в машине по какой-то плохо освещенной улице, сидя на переднем сиденье. Водитель-араб нервно дергал руль и косился на пассажира. Михаил вглядывался в лобовое стекло. Видел повсюду одни потухшие окна, трущобы. На дороге горел автомобиль, возле него негры кого-то избивали ногами.

– Сука! Ты куда меня везешь?! – закричал Михаил по-русски.

– А-а-а… – араб-водитель, сам перепуганный, что-то невнятно отвечал, тряс головой, и Михаил догадался, что водитель не знает дорогу.

– Назад! Разворачивай! – кричал Михаил то на русском, то на английском.

Взвизгнули тормоза. Машина круто развернулась и помчалась назад.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Начало октября – золото Нью-Йорка. Ранним утром верхние этажи небоскребов еще окутаны дымкой тумана. В воздухе дрожит легкая прохлада. Опадают лепестки роз. Высыхает и обессиливает плющ, ползущий по скальникам. К бровкам тротуаров ветер прибивает сухую листву…

Лиза шла по аллее Центрального парка. Поскрипывали колеса ее тележки, нагруженной этюдником, коробкой с бумагой и паспарту.

Вдали, возле старого высокого клена – фигура Акопа. Вернее, видно только его левое плечо из-за этюдника. Он бесконечно курит, высох от курева. Акоп – мэтр, берет за портрет почти втрое больше, чем другие художники в аллее. Акоп знает, что в аллее ему все завидуют, и эта черная зависть бездарей его нисколько не смущает. Даже немножко льстит его тщеславию. Акоп понимает, что клиенту, в общем-то, плевать, нарисуют его кистью или углем, с полутонами или без. Главное – чтобы красиво. Акоп усложняет и мастерски облагораживает лица. Правда, все его клиенты, независимо от национальности, на портретах становятся похожими на армян. Отдаленное сходство с оригиналом все же сохраняется.

Иногда, разделавшись с очередным клиентом, Акоп долго размышляет: до чего же загадочно устроены лица этих янки – роговица не у верхнего века, а у нижнего, морщины идут не от краев губ, а от щек; даже тени – па-анимаете?! – тени не лежат у глаз. Вах! Трудно, значит, превратить янки в армянина. Трудно. Но можно.

Акоп пишет методом сухой кисти. Лиза попробовала, но вскоре отказалась от этой техники. Нужна резкость удара, постоянный нажим. Сложно. К тому же получается несколько манерно. Лизе по вкусу простые линии, но не резкие, не проволочные. И еще – у Акопа лица возникают из мрака. Не из света.

– Здравствуй, Лиза-джан, – он поднял руку с дымящейся сигаретой.

– Привет, – она остановилась, мельком бросила взгляд на лист. Там уже появились вьющиеся локоны вокруг овала ее лица.

– Была вчера у адвоката. Хотела узнать, какие есть варианты, чтобы мне легально остаться в Америке.

– И что он советует?

– Cказал, что теоретически можно добиться права на жительство как «особо одаренный художник». Но для этого нужны, как минимум, персональные выставки и «корочки» из Союза художников, чего у меня нет. Адвокат советует лучше мне оставаться в фиктивном браке с моим бывшим мужем, пока не получу гринкарту. Но мне от моего мужа ничего не нужно, ничем не хочу его связывать... Так что, будущее мое туманно.

Вдали, по отлогому холму, спускался прогулочный конный экипаж.

– Вчера приходил Алеша-джан. Искал тебя, – Акоп хитровато прищурился, затянулся, и треть сигареты превратилась в серый пепел. – Хороший он парень.

– Да, хороший, – отозвалась она.

Экипаж удалялся, сворачивал к озеру, цоканье копыт едва доносилось. Лиза смотрела вслед, и вдруг увидела себя в той карете. Зимой. В шубке и ботиках. Морозный воздух обжигает лицо и открытую шею. «…И голос женщины влюбленный, и хруст песка, и храп коня…» – прозвучала вдруг строчка любимого стиха.

Очутившись в Нью-Йорке, Лиза как-то вмиг забыла все стихи. Даже Цветаеву и Блока, хотя, казалось, может забыть все, даже имя свое, но стихи – никогда. Приехала в Нью-Йорк и на следующий же день, как огрело чем-то. «How are you doing? Great! Terrific!» Чужие слова вдавливались в сознание, и под их непомерной тяжестью сломалась, исчезла музыка русского стиха. И вот, впервые за полтора года, – прорвалась строка. И с этой строкой словно воскрес призрак ее самой, той Лизы, которая когда-то воображала себя дамой влюбленного поэта… И храп коня… И колокольцы… Непонятное, очень странное настроение у нее сегодня. Какая-то тревога, волнение. Даже голова не болит.

– В Америке всегда так. Вначале кажется, что все легко и доступно. А когда сделаешь первый шаг и столкнешься с реальностью... нэ дай Бог… – Акоп покачал головой. – А может, Лиза-джан, помыкаешься в Нью-Йорке и вернешься на родину?