Страница 3 из 7
Объясняя такое свое решение, баба Лиза уверяла, что в доме престарелых ей смогут обеспечить приемлемые условия жизни, нужный уход, медобслуживание и т. д. Но помимо этого, как бы официального, существовало и другое объяснение – истинное: Елизавета Марковна жалела свою дочку и внучку, не хотела им там, в Канаде – на новом месте и в чужой стране, стать обузой. И хоть была женщиной капризной, требующей повышенного внимания к своей персоне, когда необходимо было сделать тяжелый, страшный шаг – отрезать по живому, Елизавета Марковна этот шаг делала. Она была человеком поступка. Реалистка по натуре, иллюзий не строила, знала, на что идет, избрав для себя дом престарелых.
Она любила повторять: если нужно, настоящая женщина должна уметь закрывать свое сердце.
Мама, конечно, испытывала из-за этого угрызения совести. Извинялась и перед Натаном, говорила, мол, бабушке там будет лучше. Раз в году потом ездила ее проведывать в Израиле, на недельку или на две.
Натан очутился в Америке, еще когда вся семья оставалась в Литве. Светкин муж в Вильнюсе открыл свою компьютерную фирму, бизнес пошел, ни про какую эмиграцию он и слышать не хотел.
А Натан поехал в Нью-Йорк по студенческой визе, с четвертого курса филологического факультета. Улетал не навсегда, только на год. Но смутное предчувствие, какая-то неопределенная, почти фантастическая мысль, что он останется в Америке, бродила в душе.
Вскоре на Светкиного мужа в Вильнюсе наехали, потребовали денег и «поставили на счетчик». В Израиль им тогда едва ли не бежать пришлось. Но в Израиле им упорно не нравилось, и через некоторое время они перебрались в Канаду.
Так и разлетелись по всему свету...
Раз в году Натан звонил в Израиль, поздравлял бабушку с днем рождения. Она совершенно не знала и не могла знать его жизни в Америке. А он и не пытался ее посвятить в это. Спрашивал то, о чем обычно спрашивают у стариков: как спишь? как аппетит? что болит? Через несколько минут, когда список этих традиционных вопросов приближался к концу, Натан мысленно подбирал слова прощания, напоследок желал бабушке здоровья, обещал звонить почаще. Случалось, правда, что забывал поздравить бабу Лизу даже с днем рождения. Тогда мама звонила ему из Канады и журила, мол, нехорошо – бабушка обижается.
Глава 4
До сих пор он никогда не бывал в домах престарелых. Не приходилось. Сейчас ожидал увидеть что-то мрачное, удручающее.
Ничего подобного! Никаких тебе темных комнат и плотно задвинутых штор.
В просторном, светлом зале за столиками сидят старички и старушки (старушек приблизительно вдвое больше, статистика, стало быть, не врет – век мужчин короче женского). Играют в карты, читают, разговаривают. Смотрят телевизор. Ухожены, причесаны.
И за одним столом, лицом к входной двери, – баба Лиза. Почти не изменившаяся за пять последних лет. Поразительно, Елизавету Марковну в ее восемьдесят восемь лет можно было бы легко узнать по фотографиям пятидесятилетней давности. Есть такие лица – неменяющиеся. Правда, такая неизменяемость часто относится к типу лиц грубых, словно наспех вырубленных топором и плохо отесанных рубанком.
А вот у Елизаветы Марковны черты нежные. Над ее лицом природа работала не топором и не рубанком, а тонкими ювелирными пилочками, бережно снимая каждую лишнюю крошку, чтобы добиться такой красивой покатости лба, широкого разреза глаз и мягкого подбородка. Разве что носик ее был чуточку смешной – гулькой.
Ее лицо, конечно, сейчас было в морщинах, но совершенно не дряблое. Очаровательный бантик губ. Правда, из-за старости нижняя губа стала выдаваться вперед, отчего лицо приобрело выражение некоторого недовольства. Зато глаза, которые Натан всегда сравнивал с двумя спелыми вишнями, оставались невыцветшими, даже при наличии искусственного кристаллика в одном из них и периодического конъюнктивита.
Волосы ее были совсем седы. И не завиты. До сих пор не мог себе представить бабу Лизу с неокрашенными волосами и без перманента.
О-о, эти красивые слова из мира женщин! Слова, некогда вылетавшие из уст бабы Лизы и почему-то сильно волновавшие сердце мальчика-Натана одним своим звучанием: маникюр, косметика, ателье, фасон...
Елизавета Марковна – она, и никто другой, даже не мама, которая своей внешности уделяла мало внимания, – когда-то открыла Натану этот чарующий мир, где женщины – в перманенте, в маникюре, в фасоне. Одно время он путался и не мог разобраться в значениях этих волшебных слов.
Баба Лиза – в велюровом платье из ателье, с каштановыми пышными волосами, хоть и ходила смешно на своих коротких ножках, врывалась прекрасной дамой в мир Натана-внука.
А за нею семенил муж – какой-нибудь несчастный зам. директора.
Чем-то они – ее мужья, официальные и гражданские, невзирая на все различия, были похожи. По крайней мере, в одном были совершенно одинаковы: напоминали ее слуг, пажей из ее свиты. И эта сторона бабушкиной натуры для Натана всегда оставалась самой загадочной.
Мужья Елизаветы Марковны безропотно сносили все ее капризы. Казалось, что им было даже в радость, нестись, скажем, в магазин, в семь утра, чтобы «купить Лизоньке свежий творожок». И если баба Лиза находила этот творожок несвежим, а такое случалось не однажды, то мужу приходилось отправляться в поход «за свежим» едва ли не по всему городу.
Все мужья одинаково называли ее «Лизонькой» или «Лизочкой». Смотрели на нее, как на божество, снизу вверх, хоть она была и низенького роста. Сами делали уборку квартиры, занимались хозяйством. Помнится, ее последний гражданский муж – отставной полковник артиллерии, на старости лет даже начал писать стихи, все посвященные «Лизоньке». Трудно было поверить, что бывший военный, всю жизнь читавший только газеты и уставы воинской службы, ну, может, еще какие-то полунаучные статьи о баллистике, полете снаряда, вдруг разразился лирикой. Причем, сочинял это не для «публичных чтений» в кругу родных и близких, а только для Лизочки. Просил, чтоб она никому об этом не говорила...
Чем же она так очаровывала этих мужчин? Какому гипнозу их подвергала? Однажды Натан заметил, как Мирон Сергеевич, муж-директор ателье, проходя за спиной бабы Лизы, сидящей за столом, вдруг остановился и бережно смахнул с ее плеча пушинку, влетевшую с улицы через окно! Буквально по поговорке: сдувать с нее каждую пылинку, как с королевы.
Но когда приходила беда, она вставала со своего трона, снимала корону, отставляла в сторону свой «творожок» и, закатав рукава по локти, как последняя батрачка, начинала ухаживать за больным мужем. Сама и бегала по магазинам на край Вильнюса, и тратила, не считая, деньги на врачей и лекарства, и вылизывала до блеска квартиру, и выводила больного гулять, крепко держа его под руку, как бы трудно ей это ни давалось. Жила только мужем, им одним, лишь бы вырвать его из лап болезни. Вела борьбу с завидным упорством.
ххх
Сейчас она сидела в кресле-каталке, положив правую руку на бедро, где в месте поломанной кости теперь был вставлен титановый штырь и наложены швы.
Она сразу узнала его, увидев еще издали идущим по коридору с букетом цветов. Слегка приподняла голову и сняла очки.
– Здравствуй, бабушка, – наклонившись, поцеловал ее в щеку.
– Здравствуй. Вот стул, садись, – она указала на стоящий рядом стул. – Не думала, что ты приедешь. Не ожидала.
– Я тоже, если честно, не собирался. Но все-таки решил тебя проведать.
– Спасибо... Надо же было такому случиться, а-ах!.. Шла по коридору, вдруг закружилась голова, в глазах потемнело, и я – на полу, с поломанной ногой. Отвезли в больницу. А в тот день был теракт, в больницу привезли раненых. Поэтому мне пришлось еще и ждать до ночи, пока прооперировали всех тяжелых... Нужно куда-то поставить цветы. Су-ра! Су-ра! – позвала она, и через несколько минут возле них стояла медсестра.