Наследники Скорби

— Завтра, едва от старосты вернешься, весь дом от крыльца до охлупня отмоешь. И не приведи тебе Хранители хоть вершок пропустить. Удавлю, как кутенка. Чтобы к вечеру вся изба блестела. Впредь будешь держать все в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате лет жить будет, как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлебово готовь. Да пока он в разуме, проси, чтобы ремесло передал. Как помрет — дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил — живьем в землю зарою.

Обмирающий Яська кивал.

— Понял хоть, что я сказал-то? — беззлобно усмехнулся колдун.

Парнишка распахнул глаза, соображая. До него лишь сейчас стало доходить, что Тамир только что уступил ему — сироте — родовое ремесло вкупе со всем родительским добром.

— Как же так, господин? Коли мне все достанется, ты-то что наследовать будешь? — залепетал мальчишка.

— Я все, что надо, унаследовал — кровь, плоть их да Дар свой. Остальное мне не нужно. А необходимое — в переметных сумах уместится. Если еще вдруг сюда вернусь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесешь. Ну… а обнесешь коли, так и я забуду, что тебе обещал, и сотоварищи мои не вспомнят, — усмехнулся он и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать.

Яська потрусил следом, наступая наузнику на пятки. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряслись.

Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле под одеялом думать. Правда, поперед того как мечтать, еще вспомнить надобно, как матушка дом прибирала — труд-то завтра немалый предстоит.

На следующее утро Тамир сварил похлебку из ячменя, мяса и чеснока. По избе плыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку. Но едва Яська облизал ложку, как обережник посмотрел на него со значением.

Парнишку из избы словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.

— Куда это он? — изумился Строк.

— За Хлюдом, потолковать мне с ним надо.

Старик в ответ приосанился и важно огладил бороду. Отцовское сердце наполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Жаль, Млава не дожила…

Украдкой смахнув слезу, Строк посмотрел на Тамира и вздохнул. Может, и к лучшему, что мать не видит его. Сколько раз блазнилось отцу, как возвращается сын, как входит в дом, как обнимает его. Родной, ласковый… А приехал мужик чужой. От Яськи нет-нет, да услышишь слово ласковое, а этот вон молчит, словно камень. А ежели чего и скажет, то словно крапивой стеганет. Злая наука стесала с приветливого, улыбчивого паренька всю радость…

Когда посадник постучался в дом, старый хлебопек уже начал подремывать, убаюканный тишиной и собственными путаными мыслями. И вот тебе — Хлюд стоит в дверях: принаряженный, в новых портах, скрипящих сапогах и хрустящей от чистоты рубахе. Городской голова отыскал глазами сидящего в дальнем углу под воронцом колдуна, поклонился в пояс и степенно произнес:

— Мира в дому.

— Мира, — отозвался наузник и поднялся.

Хлюд стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу и поджимая пальцы, больно намятые тесными сапогами. В душе он проклинал жену, заставившую его надеть обнову, но испросить позволения сесть не решался.

— Малец сказал, дело у тебя до меня есть, — начал посадник, но под немигающим взглядом темных глаз стушевался.

Если бы не сказал ему Яська, что к Строку сын приехал, сроду бы не признал Тамира. С тем — прежним парнем — посадник знал, как говорить, этот новый был ему незнаком.

— Есть. Идем, потолкуем, — с этими словами колдун кивнул мужчине на улицу.

Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко и с наслаждением вздохнул, обернулся к обережнику, ожидая, что тот скажет.

— Вот что, Хлюд. Ты в городе этом — всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе. После смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему все добро оставляю. Он же и дело отцово продолжит. Упреди, чтоб гвоздя со двора не пропало. Ну как обманут парня или обдурят ловкачи какие?.. И последи, чтоб стол поминальный небедный был, об упокоении сам условлюсь, — в руку Хлюду лег кошель с монетами. — Что останется — парню отдай, не чини ему обиды. Без того натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.

Посадник понятливо кивнул и убирал кошель.

— По совести сделаю, Строкович, не держи за душой. Как скажешь, так и будет.

Тамир благодарно кивнул:

— Хвала.

— Мира в пути.

— Мира в дому.

На том и разошлись.

Посадник только подумал про себя, что Строк на старости-то лет, видать, совсем из ума выжил. Уж и скаженному ясно: не будет колдун с опарой возиться, когда от Ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк все одно — о караваях своих печалится!

Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как так вышло, что толстомясый добродушный и бесхитростный сын старого пекаря переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, этого бы чернеца-молодца да засватать бы за молодшую дочку — была б за ним дура-девка как за каменной стеной: и сыта, и в довольстве, и под приглядом.

А еще среди этих дум нет-нет, а вспоминалась посаднику жена, и хотелось взгреть сварливую бабу за то, что заставила напялить новые сапоги.

Едва не до темноты Тамир просидел у сторожевиков.

В городе он застал двоих. Еля — выученика Дарена, да Стеха — выученика Лашты. Парой лет раньше они покинули Цитадель и с той поры там не появлялись, передавая оброчные деньги с оказиями.

Целителя из тройки колдун не застал, Нияд — выуч Русты — уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы заготовили сушеницы. До вечера бывшие послушники Крепости проговорили, делясь новостями — кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не погиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних городов, где особенно неспокойно.

— У нас этой зимой оборотней откуда-то поналезло — без счету. Чуть не через стены перепрыгивали, — говорил Ель в сердцах.

— И покойника ныне, пока отчитаешь, чуть не всю кровь с себя сольешь, — кивал Стех. — Иной день и по три раза заговор проговариваешь, и резами все исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток, проклятый.

— Мать мою ты отчитывал? — спросил глухо Тамир.

— Я? Неужто не так что?

Обережник покачал головой:

— На совесть все сделал, я бы лучше не смог.

— Ты бы… — усмехнулся мужчина. — Да ты, умей Дар видеть, повыше Донатоса бы сидел в креффате.

— Хорошо, что не умею, — усмехнулся Тамир. — Ездить выучей искать — то еще терпение нужно. У меня таких запасов нет.

— Дай Хранители, чтоб находились они, а то вон говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он ранее не ошибался, — помрачнел ратоборец.

Все трое замолчали. А что скажешь? С каждым годом Ходящих все больше. И вина за это лежит на них — Осененных Даром. Точнее, на одном из них. Да только болтать об этом Тамир не станет. Хотя… кто ж поверит ему, что Встрешника видел, да еще и говорил с ним?

Перед тем как попрощаться, сын Строка попытался всучить колдуну кошель — плату за отца. Но тот лишь отмахнулся:

— Хранителей побойся! Очумел уж совсем. Неужто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе; коли буду я тут и дальше в сторожевиках — все в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит — другой сделает. Мира в пути.

На том и расстались.

Забрав от сторожевиков оброчные деньги, наузник отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.

— Господин, а ты в который день уезжаешь?

— Хочешь сказать — загостился? — усмехнулся мужчина.

— Что ты, что ты! — испуганно замахал руками паренек и покраснел, собираясь с духом. — Я… это…