Страница 11 из 29
Из грязноватого театрика, в который меня «устроил» Кирьяков, я перешел в самый фешенебельный в городе ночной кабак «Альказар», где выступали только заграничные артисты. Я уже получал полторы тысячи в месяц, но все равно уехать на эти деньги было невозможно. На многое я насмотрелся и многому научился в этом шантане. Прежде всего этот кабак, как и последующие, был для меня хорошей школой. До этого я был избалованный актер, «любимец публики», который у себя на Родине мог капризничать сколько угодно — мог петь или не петь по своему желанию, мог повернуться и уйти со сцены, если публика слушала недостаточно внимательно, мог менять антрепренеров, театры и города, заламывать любые гонорары и т. д. Все это сносилось очень терпеливо окружающими, которые, затаив дыхание, следили за робкими шагами моего творчества.
Наши актерские капризы и фокусы на Родине терпелись с ласковой улыбкой. Актер считался высшим существом, которому многое прощалось и многое позволялось, и все это объяснялось «странностями таланта», «широтой натуры».
От всего этого пришлось отвыкать на чужбине. Кабаки были страшны именно тем, что, независимо от того, слушают тебя или не слушают, ты должен петь. Публика может вести себя как ей угодно. Петь и пить, есть, разговаривать, шуметь и даже кричать — артист обязан исполнять свою роль, в которой он здесь выступает. «Гость» — святыня, «гость» — всегда прав: он платит деньги.
Но возьмем лучшее. Представим, что публика ведет себя скромно, не кричит, не разговаривает, не мешает артисту выступать. Все же иметь успех в кабаке гораздо труднее, чем в театре. В театр приходят слушать, а в кабак — кушать, пить, танцевать. И любой посетитель, если вы будете к нему в претензии за невнимание, может вам ответить:
— Я пришел сюда из-за бифштекса или солянки, а не из-за вас, мой милый! И я не виноват, что вы тут поете и мешаете мне переваривать пищу! Я в кабаке, а не в театре!
И он прав. По-своему, как говорится, «по-каторжному», но прав.
И я пел. Пел при стуке ножей и вилок, хлопанье пробок, криках, шуме, визге, хохоте, ругани и даже драках. Пел точно и твердо, не ища «настроений», не дрожа и не расстраиваясь. Как механик или инженер, работающий под обстрелом. Я не искал успеха и не думал о нем — я пел для «мастерства», для практики. Оттачивая и уточняя детали, обдумывая каждую мелочь, спокойно, холодно и расчетливо. Совершенно не считаясь с выгодой.
Я имел успех и не имел успеха. Это зависело от публики и ее настроений. Конечно, мое имя много помогало мне и заставляло людей затихать при моем появлении. Но не всегда. Некоторые иностранцы, особенно англичане, меня терпеть не могли.
В кафе «Капша» на Кала-Виктория, лучшем кафе города, собирались «сливки» эмиграции. Там «хагашо когмят» — сказал мне еще раз князь Мурузи, попавший из Константинополя в Бухарест, отчасти по закону инерции, а отчасти из-за своей неутолимой любви к еде. Русская аристократия любила покушать. Румынско-французское меню «Капшз» было переполнено русскими блюдами, которым «научили» дирекцию русские посетители. «Бессмертными» фамилиями Строгановых, Гурьевых и других гастрономических русских светил уже пестрели все карточки ресторана.
Сидя в уютном кабинете ресторана, тоскующие эмигранты начинали свои «гастрономические скитания». Терпеливо, любовно, тщательно. Для начала к столу подавали замороженные бутылки «Тройки» — русской заграничной водки. «Усевшись» в эти «тройки», путешественники «мчались» по необъятной Руси. Первой остановкой была Астрахань. Какую там подавали икру!.. А дальше вдруг, капризно меняя маршрут, поворачивали в Москву. Какая солянка или уха ждала их, какие расстегаи! Потом посещали Украину или Кавказ, ели котлеты в Киеве, шашлык в Грузии, запивали все это милым сердцу кисловодским нарзаном, которого было много в городе, или настоящим «Напареули» и «Цинандали», которое тоже импортировалось из Советской России. На сладкое ели петербургскую гурьевскую кашу. После кофе подавали крымский виноград и персики, а иногда бывала возможность раздавить бутылочку «абрашки», как интимно звалось в этом кругу «Абрау-Дюрсо» — знаменитое наше шампанское.
Да. Эту эмиграцию нельзя было обвинить в недостатке «патриотизма».
Однажды, закончив свой «номер», я сошел в зрительный зал. Был один из тех пустых вечеров, когда публика, точно сговорившись где-то предварительно, отсутствовала.
Несколько шансонеток лениво бродили между пустых столиков. Танцор Фарабони — худенький итальянский сутенер — ссорился с дежурной «женой» из-за плохо выглаженных шелковых сорочек. Музыканты делили вчерашнюю выручку, громко поминая худыми словами какого-то гостя, который заказывал оркестру много вещей, а мало дал.
В вестибюле скрипнула дверь. На пороге показался метрдотель. Он мигом дал понять всем, что идет «гость». Музыканты бросились к инструментам. Девицы начали пудриться, красить губы, лакеи — оправлять скатерти.
Вошел высокий, очень элегантный мужчина в прекрасно сшитом темно-синем костюме с хорошим платком и галстуком. Пройдя по вестибюлю, он не спеша выбрал столик и сел недалеко от меня. Вынул золотой портсигар, закурил, стал что-то объяснять лакею. Мне бросились и глаза его руки. Бледные и узкие, с блестящими ногтями. И почему-то знакомые мне.
«Где я видел эти руки?» — мелькнуло у меня. Его лицо было в тени, и мне оставалось только рассматривать хорошо выстриженный затылок и блестящие черные волосы, приглаженные ровной волной до затылка, как у аргентинских «жиголо». Он заказал мадеру и… неожиданно обернулся.
— Вацек! — радостно вскрикнул я.
Это был он, мой приятель по неволе, товарищ по несчастью.
— Хелло! — он уже шел мне навстречу, протянув руки. — Что ты здесь делаешь в этой трущобе? Поешь? Зачем? И кому? Этой сволочи? — закидывал он меня вопросами. — Но они ж тебя не понимают!..
Он смеялся и говорил, перебивая меня, как всегда напористый, насмешливый и уверенный в себе. Лакеи извивались перед ним, как ужи перед укротителем. Это был «настоящий» гость. Через полчаса музыканты окружили его столик, наигрывая ему одесские блатные мелодии. Знаменитый Григораш — первый скрипач Румынии — играл ему прямо «под ножку», в карман, в бумажник, туда, где лежали толстой новенькой пачкой банковские, прессованные, нераспечатанные еще тысячи в кокетливой зеленой ленточке-бандероли. И он швырял им деньги.
Вацек был после удачного «дела». Это я сразу понял. Через десять минут внизу у оркестра был накрыт стол человек на сорок. За стол сели все артисты, музыканты и девицы, которые были в кабаре.
— Накорми и напои их! — коротко приказал он метрдотелю.
Мы остались ужинать вдвоем за его столиком.
— Как же ты отвязался от них? — спросил я, вспоминая сигуранцу.
— Через два дня после твоего ухода. Они выпустили меня за десять косых… И то я дал им из жалости. Мог и ничего не давать. А ты? Что же ты намерен дальше делать? — спросил он.
Я объяснил ему ситуацию.
— Денег нет. Билеты стоят дорого. Вот пою пока здесь, а что будет дальше — не знаю.
— Ничего, уладим, — сказал он, дружески похлопывая меня по плечу. — Сколько тебе нужно, чтобы уехать в Польшу? Я не хочу, чтобы ты служил в этом воровском притоне. Такой артист, как ты, не должен петь этим паразитам. Уезжай немедленно!
Вацек вынул пачку ассигнаций.
— Здесь — тридцать тысяч. Хватит?..
Этих денег хватало с избытком. Я поблагодарил его горячо и искренне.
— Вацек, — сказал я, — мы еще встретимся в этом мире. Дай бог, чтобы тебе везло всю жизнь. Но если когда-нибудь, в какой-нибудь стране тебе будет плохо, разыщи меня, если я там буду. Я выручу тебя, чего бы мне это ни стоило.
Он улыбнулся и махнул рукой.
— Ерунда! Мелочи! Что такое для меня деньги? Я не люблю их. Они мешают работать. С ними только гуляешь вместо того, чтобы заниматься делом, — пошутил он.
На другой день мы с Кирьяковым уже сидели в поезде, покидая надолго Румынию.