Сладкая жизнь

Сейчас, сидя в машине около гостиницы «Турист» — зная, что Немец опаздывает уже больше чем на полчаса, и не зная, почему он опаздывает и что это значит лично для него, — он еще раз проанализировал разговор. Вспоминая, как обрадовался его звонку Костюха, как тут же начал орать, что ищет его хер знает сколько, а мобила не отвечает, а пацанов его нигде не видать, и что Андрей ему нужен давно, потому что слухи ходят…

И тут Немец сник, голос упал — и он сказал ему: «Да знаю я, знаю». Понимая, о чем речь — о Славкином приговоре. Костюха говорил что-то еще — иносказательно, естественно, телефон все же, — что пытался связаться с ним, чтобы узнать, в чем дело, и правда ли это, и из-за чего, и нужна ли помощь. Потому что он готов, только свистни. И Андрей прервал его, предложив встретиться вечером. И первым назвал место, многозначительно добавив — понимаешь? И тот понял, что другие места не подходят в данной ситуации, и сказал, что ровно в десять будет. Но вот уже десять тридцать семь, и…

Он смотрел в никуда, когда Голубь его толкнул, и увидел сворачивающий с Ленинского «порш». Не Костюхин лексусовский джип, а именно «порш» — 911-й, вроде красный, хотя в темноте цвет не очень виден. И выругался, когда через минуту буквально вслед за вставшим метрах в трех от них свернули два джипа — трака даже, типа «тахо», огромных, черных, приземистых, явно набитых людьми. Один тормознул сбоку от «порша», загораживая дорогу на Ленинский, другой тормознул чуть дальше, перекрывая выезд к Олимпийке.

Он выхватил ствол быстрее, чем Голубь, — прекрасно понимая, что если это за ним, то выстрелить он успеет максимум раз или два. И кивнул Голубю на стоящий рядом джип с охраной — показывая ладонью, чтобы сидели там, не высовывались пока. Сам пытался понять, кто это и почему они не делают ничего. Чувствуя, что это за ним, и не понимая, в чем задержка.

Время остановилось словно — и он ухмыльнулся, говоря себе, что если это был последний в его жизни план, то он, похоже, не удался. Но зато денек последний выдался хоть куда. И, бросив Голубю: «Не высовывайся!» — мигнул фарами «порту» и открыл свою дверь, медленно вылезая из «паджеро». Не слыша протестующего Пашкиного крика — зная, что сидеть так можно долго, и если это те, кто он думает, так уехать все равно не дадут, потому что от их шести «Макаровых» толку немного и бежать некуда. Так что лучше вылезти самому — хоть понятно сразу станет, кто это.

Он постоял немного у двери, а потом вышел из-за джипа. Становясь перед ним, улыбаясь почему-то, чувствуя жуткую такую легкость, всматриваясь в «порш» — слишком приметный и потому непонятно зачем здесь оказавшийся, хотя кто там знает, что думает по этому поводу Славка Труба.

— Андрюха, здоров!

Он даже не поверил, когда увидел вылезающего из «порша» Немца — сразу узнав и хриплый голос, и невысокую худую фигуру. И пошел к нему, все еще не представляя, что именно его ждет. Слыша позади себя хлопанье дверей, понимая, что Голубь не усидел, выскочив сам и вытащив пацанов, — видя вылезающих из траков людей, кажется, неспешно и несуетливо вылезающих, без видимых в руках стволов.

— Как сам, братан?

Костюха раскрыл объятия, и он шагнул в них, чуть пригнувшись, обхватил его, хлопая по спине, касаясь губами щеки.

— Как тачка моя? — В голосе Немца слышалась гордость. Детская какая-то — но и лицо у него было детское, и глаза голубые такие, наивные, чистые. На первый взгляд — пацан восемнадцатилетний. Маленький, худой пацаненок, хилый и безобидный. — Две недели как взял — улет вообще! По кайфу тачка, Андрюх?

Он расслабился усилием воли — не отойдя от того состояния, которое пришло, когда увидел эти машины, зная, что еще ничего не кончено, все только начинается. Потому что ничего не значит ни спокойствие Костюхиных людей, ни его поведение, ни то, что пока нет никого чужих — они могут появиться в любой момент, хотя и тех, кого привез Немец, хватит, чтобы с ним все решить. И весь вопрос в том, с кем Костюха, — только вот ответа на этот вопрос пока нет.

Немец повторил вопрос, и он улыбнулся, вспоминая, как тот вечно ездил на джипах — и смотрелся в них комично. И словно специально выбирал джипы побольше, чтобы всем казаться значительнее. У него, похоже, комплекс был из-за детской внешности и детских габаритов — отсюда и гигантские тачки, и беспредел, и жестокость. А тут взял машину прямо для себя — такую же маленькую и юркую.

— «Лексус»-то куда дел?

— Да скинул — куда его девать-то? Тут прикинь — с одним работаю, он мне все гонит, что дела х…евые, прибыли нет. А тут узнаю, что он «порш» заказал, шепнули там. Пробиваю, когда приходит тачка, беру своих, и подваливаем. Этот меня увидел, белый стал и х…йню гнать начинает — вроде и тачка не его, а вроде и его, только теперь платить нечем, отдать придется. Да кончай говорю, братан, знаю уже, что презент мне надумал сделать за то, что жопу твою прикрываю! Беру, братан, спасибо, беру! Только вот документики не забудь в тачку положить. И руку ему жму — а она мокрая, бля, липкая, и рожа потная вся тоже. Бормочет — а я знай руку жму, морду веселую делаю. Все спасибо да спасибо, а потом говорю — за то что нае…ать пытался, штраф с тебя, и доля моя теперь побольше. А не поймешь — я тебе памятник в форме «порша» поставлю. Тоже красный — чтоб покрасивей…

Немец расхохотался, и он тоже хохотнул сдержанно, представив себе эту картину. Немец рассказывал, что, пока на малолетке сидел, только тем и занимался, что кулаки набивал и кисти качал — мог бы чемпионом по армрестлингу стать, при Андрее как-то на спор рукопожатием поставил на колени амбала размером с Генку. Так что несложно было представить, как он со своей невинной улыбочкой — в которой есть что-то безумное, может, от наркоты, — ломает кости незадачливому бизнесмену. И автоматически посмотрел на часы — обещал еще полчаса назад позвонить Генке, да забыл. А теперь уж…

— Да мусора все, — по-своему истолковал Немец его взгляд. — Тачка по кайфу, гоняю вот, даже растаможить пока не успел — без номеров и гоняю, только мусорам и успеваю бабки совать. Из-за них, сук, и опоздал — тут рядом такой пидор попался, ну ни в какую. Я уж думаю — может, на обратном пути из одной тачки бензином его окатить, а из другой спичку кинуть? А че, стоит, сука, бабки сшибает — небось уже сам на «порш» насшибал, урод…

Это было вполне в духе Немца — придумать такое и, может, даже осуществить. Он помнил, как лет пять еще назад замели у Немца одного близкого пацана. Вадюха бы поискал, кому бабки дать, да и Генка бы так сделал, и он тоже, и нашли бы в итоге, и дали бы, и все путем. А Костюха по-своему решил — лично следователю домой позвонил, пробив телефон, и открытым текстом ему про жену, детей и все такое. И назвался даже — и в том духе, что ни хера ты мне, мусор, не сделаешь, и никто тебя не защитит, да даже охрану дадут — так тебе, не жене же. И пацан, естественно, через пару недель на свободе.

Генка, как узнал, начал Немцу втолковывать, что за бабки решать все проще, а вот так вот поступать — чистый беспредел. Сам, мол, беспредельщик, но не до такой же степени. А Немец вроде признает, что не прав, а потом ему — «так экономия же». Генка посмеялся, руками развел — а чего тут скажешь? Так что на вид-то безобидный пацаненок, если не знать, что пацаненку уже за тридцатник, и беспредельщик он натуральный, и дел на нем всяких херова туча.

— Да че базарить, тачка классная, — протянул задумчиво. — Не «феррари», конечно, и не «ламборгини» — но тоже ничего. Ты, кстати, Костюх, не хотел бы «ламборгини» взять — есть тут вариант…

Минут сорок спустя, когда «порш», выпустив его, рванул обратно на Ленинский в сопровождении таких громадных рядом с ним, немного нелепо смотрящихся траков, он сказал себе, что, похоже, рановато собрался умирать — что Костюха действительно за него. И хотя Немец хитрый — такие мелкие всегда жутко хитрые, им же выживать надо, им потяжелее в этом плане, чем нормальным, — но не настолько, чтобы он его не раскусил.

Он всегда считал себя хорошим психологом — все же у Вадюхи недаром учился — и обработал Немца по всем статьям. Ничего толком ему не рассказав, зато как следует сыграв и на странной для такого беспредельщика верности Вадюхе и Генке, и на его самолюбии болезненном, которое лучше было не задевать, и на не менее болезненном желании подняться выше всех.