Дорогой длинною...

В Голливуде есть маленькая русская церковь, где все иконы написаны или пожертвованы нашими соотечественниками. Есть небольшой клуб. Большим успехом пользовалась наша русская певица Нина Павловна Кошиц, которую, вероятно, ещё помнят москвичи, — обладательница чудесного голоса, настоящий русский соловей. У неё была собственная студия. Она давала уроки пения голливудским звёздам, иногда выступала сама на больших концертах. Я слышал её с большим симфоническим оркестром в «Голливуд-боул», в горах за Голливудом, где выстроена огромная ротонда на двадцать тысяч человек. Играл Хейфец. Нина Кошиц пела из «Евгения Онегина». Её голос звучал, как жемчуг, который сыплется на серебряное блюдо. Успех она имела огромный.

Из русских артисток видное положение занимала Анна Стэн. Она играла Катюшу Маслову в «Воскресении» Толстого и Нана в одноимённом фильме по роману Золя. Но впоследствии отношения её с дирекцией испортились, и она сошла с экрана. На её «фильмовое воспитание» были истрачены большие деньги. Три года её учили английскому языку и пению. На рекламу тратили сотни тысяч. Она не оправдала каких‑то возлагавшихся на неё надежд, и о ней замолчали. Имел успех Аким Тамиров, бывший актёр Художественного театра. Снимался иногда Иван Лебедев.

Русские приблизительно все находятся в равном положении, поэтому живут довольно мирно, не ссорясь и не завидуя друг другу. Но зато, если кому‑нибудь удаётся хоть немного выдвинуться и занять хоть маленькое, но положение — он уже спешит отгородиться от своих соотечественников и ищет исключительно американского и иностранного общества, боясь потоков просьб и одолжений…

Редким исключением была наша русская Таня Татль — жена режиссёра Франка Татля, дочь артистки Евдокии Смирновой. Она была на редкость отзывчива и добра и очень много делала для русской колонии. Она немного занималась фильмовой режиссурой и мечтала поехать в Советскую Россию работать. Голливудские фильмы её не удовлетворяли. Она считала, что настоящая интересная и культурная фильмовая работа делается только в СССР и нигде больше.

Был конец октября, когда я решил уехать в Китай.

Огромный японский пароход «Чичибу Мару» увозил меня из Сан-Франциско. Публика состояла исключительно из японцев, возвращавшихся на родину, и, кроме меня, европейцев не было. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать многое. Я радовался одиночеству.

На Гавайях, в Гонолулу, я любовался бирюзовой прозрачной чистотой океана, смотрел, как ныряют в воду смуглые, великолепно сложенные туземцы, когда им бросают монету.

Смотрел на красивых гавайских девушек, увешанных ожерельями из роз, гвоздик и магнолий, смотрел их чувственные и в то же время стыдливые танцы, слушал прелестную, тоскующую музыку гавайских гитар, рассматривал диковинных рыб в морском музее и вспоминал слова Георгия Иванова из моей песни:

Через день мы уже плыли дальше, в таинственный далёкий Китай, известный мне только по сказкам Андерсена.

Китай

В Китае я застрял надолго… Близость советской границы рождала в сердце смутные и неясные надежды. Когда началась вторая мировая война и чувство любви к родине особенно обострилось в сердцах всех честных русских людей, надежды эти ещё возросли. Победы советских войск вызвали в душе моей гордость, смешанную со все усиливавшейся тоской по отечеству…

Правда, такие чувства испытывали не все. Помнится один знаменательный вечер в Шанхае. По примеру Парижа, где ежегодно устраивались выборы самой красивой девушки страны — «Мисс Франции», потом «мисс Европы», — было решено, чтобы не ударить лицом в грязь и не отстать от века, тряхнуть своими эмигрантскими ресурсами и выбрать из представительниц русской колонии «Мисс Шанхай».

Организовала этот конкурс инициативная группа местного журнала «Уединение».

В лучшем саду города, в ресторане «Аркадия», на открытой эстраде стоял длинный стол, покрытый коврами, на нем бутылки с квасом и огромная ваза цветов.

«Уединенцев» было всего-навсего пятеро.

— Война? — возмущённо говорили они со страниц своего журнала. — А нам какое дело? Пусть воюют военные! А мы эстеты…

В составе жюри был весь цвет шанхайской интеллигенции, «титаны зарубежной мысли», «вожди» и «пророки», соловьи и разбойники.

Мир раскалывался пополам. Полыхали пожарища. Тонны бомб сыпались с неба. Горели города и села. Родина обливалась кровью… А «уединенцы» восседали за судейским столом, полные сознания своего гражданского долга, придав своим лицам соответствующее выражение, крайне озабоченное и строгое.

На этот конкурс они пришли солидно, по-семейному — с «мамами». Со своими «преподобными женулечками». Побоявшись их отпустить при наличии такого соблазна, «женулечки» расфуфырились в дым и гордо выступали, торжественно ведомые своими мужьями, и садились за судейский стол с тем же каменно-величественным видом.

Все были «свои». Некий Эдуард Иванович, старый театральный жук, на пуантах перепархивал как птичка от столика к столику и, лукаво грозя дамам мизинчиком, говорил:

— Я не знаю!.. Ей-богу, не знаю! Ведь все же зависит от вас. Кого изберёте вы!

— Ладно, знаем мы вашу лавочку! — подмигивали гости.

Вместе с входными билетами публике выдавались розовые талоны для избрания королевы, но все прекрасно знали, что изберут ту, за которую кто‑то больше заплатит, то есть купит ей на какую‑то сумму талонов отдельно. В кассе их можно было покупать свободно.

Пока переваривались бифштексы и поджарки, народ безмолвствовал. Ждали.

Сразу же за эстрадой начинались курятники. Чтобы не переплачивать на базаре, хозяин ресторана разводил тут кур, гусей и индюшек. В этом курятнике и томились будущие королевы в ожидании своего выхода. Курятник был предоставлен им в качестве артистической уборной.

Цыплята пищали. Гуси гоготали. Куры кудахтали. Это нервировало будущих королев. Они брезгливо сидели рядышком на высоких табуретках из бара, как куры на насесте, ибо на стульях сидела публика. Высоко задрав свои вечерние платья и отбиваясь сумками и зонтиками от гусей, они были близки к истерике.

Девиц было много. Все они не могли оторвать глаз от созерцания собственной красоты, глядя в единственное зеркало на стене курятника, заботливо повешенное любезным хозяином.

Выбор предлагался большой. Крашенные перекисью блондинки, по-испански раздраконенные брюнетки в кольцах и загогулинах на висках, пышные шатенки с немытыми распущенными волосами русалок — все они поднимали невообразимый шум.

— Коля, Колечка! — кричала одна. — Прогоните этого лебедя, он мне чулки рвёт!

— Боже мой! — вопила другая. — Я во что‑то вступила ногой! Тряпку! Ради бога, тряпку!

— Сеня, дайте ей валерьянки! — умолял кого‑то мужской голос.

Ровно в десять вечера грянул марш. Заседание объявили открытым. Жуликоватый парень с манерами «неглиже с отвагой» размашисто и небрежно выталкивал, как котят из мешка, оробевших девиц на залитую светом площадку и тоном зазывалы ярмарочного балагана оповещал:

— Намбер уан! Мисс Аспазия!

— Намбер ту! Мисс Амфибия!

— У-у-у! — стонала публика. — Где достал такую страшнюгу?

— Намбер три! Мисс Потенция!

— Коняга какая‑то! — удивлялись в публике.

Девицы были засекречены псевдонимами.

— Намбер фор! Мисс Гарантия!

На площадке, освещённой прожекторами, стояла девица в платье из чёрного крепа, отделанном серебряными аппликациями. Она была немилосердно худа и всем своим видом напоминала чёрный купеческий гроб, отделанный глазетом.

— Почему она в трауре? — допытывалась публика.

— Это вдова Неизвестного солдата! — пояснял кто‑то.

— Намбер сикс! Мисс Гипотенуза!