Дорогой длинною...

Художники французских и английских ювелиров приезжают в Александрию копировать эти вещи для мирового рынка.

Египет, конечно, колыбель искусств. После него позднейшее искусство Рима кажется лубочным и, хотя оно вышло целиком из египетского, гораздо грубее, пестрее и проще его.

В музее были устроены целые жилища древних египтян, восстановленные целиком в подлинном своём виде, в каком их нашли.

Если долго бродить по этим залам и рассматривать все это, делается грустно. Думаешь об ушедших веках, о бренности всего земного, о том, что вещи переживают людей — своих хозяев. И когда выходишь на свет ослепительного летнего солнца, кажется, что ты проспал много лет в другом мире и теперь, к сожалению, проснулся.

Пароход стоял до утра. Под конец меня поразил мой проводник. Вечером, когда мы сидели в маленьком кафе и ели чудесный плов из молодого барашка, он, пристально посмотрев на меня, вдруг неожиданно сказал:

— А я тебя знаю, господин! Ты меня не помнишь?

— Нет!

— Мустафа помнишь? Сторожем служил в театре в Одессе. Ты один раз приехал… Пел в такой чёрный бурнус (костюм Пьеро). Большой публика был, а? Не помнишь?

Как я ни напрягал свою память, припомнить его не мог. Столько лет, столько концертов, столько разных людей!..

— Ты мне тогда свои штаны подарил. Не помнишь? Хорошие были штаны. Крепкие! Мустафа их долго носил. Потом одна грека у меня украл, — вздыхая, закончил он.

Какие‑то обрывки воспоминаний туманно мелькали у меня в голове, но ясно я не мог ничего вспомнить. Чтобы не огорчать его, я сделал вид, что все помню. Очевидно, это было так, потому что, помолчав немного, он вдруг спросил:

— А Вера Холодный помнишь? Большой красавица был, в наш театр к тебе приходил. Он потом умирал! Я его ходил провожай в могила!

Несомненно, он служил при одесском театре.

Мы долго бродили с ним по городу, вспоминая Россию. Меня трогало то, что говорил он о моей родине с глубокой нежностью и грустью. Он любил Россию. «Да… это уж так, — думал я. — Тот, кто когда‑нибудь жил в России, её никогда не забудет!» О своей жизни здесь он говорил неохотно. Ему не нравилось его отечество.

— Тут люди другой, — вздыхая, говорил он. — Русский люди — честный люди, а здесь… — Он махнул рукой. — Жулики много! — неожиданно закончил он.

Расставаясь, я дал ему египетский фунт. Но он не взял его.

— Ты русский человек, — сказал он, — ты мне тогда штаны подарил… я бедный был… Не хочу. Не надо. — Он задумался. — В Россию вернёшься — поклон передай ей, скажи: от Мустафа!.. Низкий поклон! — Он поклонился до пояса.

Все уговоры мои были напрасны.

В Бейруте, как и почти всюду, где я проезжал, меня встречали местные директора «Колумбии». Пароход стоял тут 24 часа, и я, конечно, не преминул посмотреть город.

Мы сели в машину и поехали. Особенно интересного в нем ничего не было. Как и все восточные города, он шумен и грязен. Александрия, в которой хозяйничали англичане, была гораздо чище. Покрутившись по извилистым и крутым улицам, мы поднялись на гору. Бейрут стоит на горе, и на самом верху его большое арабское кафе, откуда мы могли видеть далеко вокруг Средиземное море.

Был необыкновенный вечер, закат солнца большой и торжественный, как какой‑то божественный праздник. Таких красок, такого великолепия я никогда не видел. Может быть, только первые люди — Адамы, Каины и Авели — видели такие закаты в дни первоздания. Я не мог оторваться от этой красоты, подавленный размахом этой кисти и смелостью этих красок.

На другое утро пароход уже подходил к Яффе.

В самую Яффу пароход не входит: в ней нет порта. В этой местности море изобилует скалами, подводными рифами и камнями. Конечно, все это можно расчистить и взорвать, но устройство порта стоило бы миллионы фунтов, а денег на это нет. Поэтому мы остановились в море и на больших лодках-баржах поплыли в Яффу вместе с багажом.

Город резделен на две части: европейскую — Тель-Авив и арабскую — Яффу.

Тель-Авив — маленький, скромный, довольно чистенький провинциальный городок, построенный руками пионеров, наехавших сюда со всех концов света.

Палестина очень мала и не может вместить многих. Арабы считают её своей землёй и ни за что не хотят отказаться от неё. Кроме этого, развитию Палестины мешают разного рода причины, которых немало. Прежде всего, Палестину губит благотворительность, которая делает из живой и самодеятельной страны что‑то вроде инвалида, живущего на общественном попечении. Затем — отдалённость её от других стран и отсутствие портов. Это мешает её нормальному общению с остальным миром. А вечный антагонизм между еврейским и арабским населением, искусно разжигаемый и поддерживаемый заинтересованными иностранными кругами, тормозит её торговлю и естественный рост.

Существует ещё целый ряд обстоятельств. Палестину строила молодёжь. В большинстве это люди интеллигентных профессий — врачи, адвокаты, архитекторы, студенты. Увлечённые идеей иметь своё собственное отечество, они, приехав в страну, горячо взялись за работу. Не покладая рук, строили дороги, дома, возделывали землю, все создавали сами, не брезгуя никакой чёрной работой. Так был построен Тель-Авив, так были созданы и другие города и колонии.

Старики же смотрели на Палестину иначе. Они видели в ней только Святую Землю, землю предков, на которую они приезжали умирать. У знаменитой «Стены Плача», накрывшись покрывалами и раздирая на себе одежду, дряхлые миллионеры перед смертью замаливали свои грехи. Палестина была как бы кладбищем или преддверием тьмы.

Поэтому между стариками и молодёжью шла глухая борьба. Это борьба Дня и Ночи, Света и Мрака. Эта борьба также мешала развитию страны.

В Палестине запрещено говорить на жаргоне. Говорят там или на древнееврейском, или на русском языке.

Древнееврейский язык очень красив и звучен. Когда слышишь его, чувствуешь всю пламенность, всю горячность этой тысячелетней расы.

Иногда из пустыни в Тель-Авив приезжают на верблюдах евреи какого‑то особого племени — смуглые, как арабы, с жгучими глазами и гордыми линиями профиля. Из маленьких шатров на горбах верблюдов мелькают лица библейских женщин, прикрытые до глаз чем‑то вроде чадры. Так, вероятно, выглядели Рахиль или Лия, которую любил Иаков. Им запрещено даже разговаривать с посторонними людьми. Приезжают они в город за покупками с утра, а к закату солнца, плавно покачиваясь, караван уходит обратно в пустыню.

Это племя каким‑то чудом осталось в пустыне и живёт, не смешиваясь с остальными евреями.

Местные жители принимали меня очень тепло, так как подавляющее большинство эмигрировало в Палестину из России и у всех сохранилась нежность и любовь ко всему русскому.

Однажды вечером директор «Колумбии» предложил мне посмотреть Яффу — арабскую часть города. Она мало отличалась от Бейрута. Те же дома с плоскими крышами, те же грязные улицы, тот же вечный базар. На маленьких осликах, волоча ноги по земле, проезжают трусцой задумчивые люди в красных фесках. О чем мечтают они?

Когда‑то эта земля принадлежала им. Но они продали её за хорошие деньги. Получив их, они купили себе европейские одежды и стали пить свою знаменитую «мастику» — анисовую водку — в маленьких экзотических кафе и слушать заунывную музыку бродячих оркестров. Пили до тех пор, пока не пропили все. Оставшись без земли и без денег, они стали понимать, что сделали глупость.

Раньше такой араб лежал целый день на горячей земле под сенью оливы, которую он даже не сажал, она росла сама по себе. С оливкового дерева на землю падали зрелые плоды. Он брал мягкую, как блин, хлебную лепёшку, испечённую женой, заворачивал в неё оливу и отправлял в рот. Ел прямо с косточкой. Больше ему ничего не надо было, ибо это была его природная и любимая пища. А продав землю, он остался без пищи и без крова. Отсюда и пошёл антагонизм, недовольство евреями.

Земля в Палестине на вес золота. Вероятно, нигде в мире она не стоит так дорого, как там. Купивши землю, усаживают её апельсиновыми деревьями, которые через несколько лет дают огромный урожай знаменитых яффских апельсинов, самых крупных и самых вкусных в мире. Весь этот урожай экспортируется в Англию. Он скуплен на корню и даже не поступает в продажу или местное пользование. Проживая там два месяца, я даже не видел этих изумительных фруктов.