Навь и Явь

Млиница обвила разгорячёнными, влажными руками шею воровки и прогибалась под толчками, жмурясь и кусая губы. Её прерывистое дыхание дрожало от рыданий, солёные струйки бежали по щекам нескончаемо, а Цветанка упорно продолжала своё дело, пока Млиница не начала тоненько вскрикивать и повизгивать. Воровку и саму накрыло сладостное томление, с каждым движением нараставшее и разгоравшееся; его острые раскаты отдавались внутри щемящим эхом наслаждения – отголоском ощущений Млиницы. Последний гортанный стон – и обе обмякли, слушая стук сердец и переводя дух.

Потом Млиница сжалась комочком, отвернулась и тихо заплакала. Цветанка прильнула к ней сзади, чмокая её то в ушко, то в безмолвно вздрагивавшее плечо, шаловливо изучала пальцами бугорки позвонков.

– Поплачь, поплачь, горлинка. Пусть боль выйдет из тебя… Ежели горюшко носить в себе, так и захворать недолго.

Видно, Цветанка прижалась к Млинице слишком тесно: та, похоже, почувствовала что-то странное. В первый миг она застыла, а потом круто развернулась к воровке лицом. Её ладонь скользнула Цветанке в пах и тут же отдёрнулась, как от кипятка, и Млиница отпрянула и забилась в угол.

– Ты… ты… – бормотала она, сверля Цветанку полным ужаса взглядом и пытаясь закутаться в свои волосы.

– Что такого страшного ты там нашла, ладушка? – Цветанка придвинулась ближе, загораживая ей выход с лежанки. – Что ты шарахнулась от меня, как от чудища мерзкого? Да, не мужчина я, хоть мне и удобнее, чтоб меня считали таковым.

– Как же так? Что же это такое? – лепетала Млиница в смятении. – Я ж при всём честном народе твоей женой стала…

– И не только при народе, – ухмыльнулась Цветанка, хрустнув морковкой на зубах. – Жена ты мне и есть. И уж коли так вышло, то придётся мне теперь и о тебе заботиться.

Млиница со сдавленным писком спрятала лицо в ладонях. Цветанка чувствовала пальцами, как пылают у красавицы щеки, улавливала в биении жилки на шее отзвук загнанного стука сердца. Она принялась покрывать её с головы до ног поцелуями, а та вертелась ужом и осыпала её плечи ударами кулачков.

– Пусти… Уйди… Оставь! – пыхтела Млиница, отбиваясь. – Не может такого быть, чтоб баба была женой другой бабе!

– Бывает всякое, ладушка. – Цветанка придавила новоиспечённую супругу собой, и её трепыхания вызывали в ней только щекотку и смех – ни дать ни взять котёночек маленький пихается. – Ну, ну, тише… Успокойся. Раз уж нас с тобою люди окрутили, так тому и быть.

Млиница понемногу перестала биться и затихла под Цветанкой, отвернув лицо и прикусив губу. Выражение у неё было растерянно-испуганное, жалобное, и воровка успокоительно чмокнула её в ушко.

– Не горюй. Что за беда? Сознайся, ведь тебе хорошо было.

– Было, – всхлипнула Млиница. – Ох, стыдоба…

– Нет в том ничего стыдного, дурочка, – шепнула Цветанка, поворачивая её лицо к себе и нежно щекоча наливные, ягодно-сочные губы своими. – Кому какое дело, кто с кем на ложе тешится?

Щекотка перерастала в полноценный глубокий поцелуй, в который Цветанка вкладывала всё своё искусство обольщения и ублажения. Трещинка на сердце ёкнула и чуть разошлась, словно предупреждая: берегись, не впускай любовь – как бы не пришлось потом потерять. Полюбишь – а беда-зверь вырвет зубами, проглотит любимое, а душе потом ещё долго кровоточить… Кожа стала липкой, сплетённые ноги упирались в печную трубу, и воровка, извиваясь, старалась уловить и для себя немного телесной радости. Раскрасневшаяся Млиница сопела и смущённо отворачивалась, но Цветанка неизменно ловила её губы своими.

– Не красней! Чай, не девица нецелованная, – грубовато-ласково выдохнула она.

Выстраданной вспышкой накрыла её плотская услада. Переведя дух и дождавшись, когда сердце успокоит свой загнанный стук, воровка нагишом слезла с печки: жгучим комом в животе шевельнулся голод. На столе тускло, синевато умирал огонёк в масляной плошке, еле-еле озаряя горницу колыхающимся светом; Цветанка взгромоздилась на край и впилась зубами в пирожок с грибной начинкой.

– Что ж ты по-людски-то за стол не сядешь? – зашевелилась на печке Млиница. – Чисто зверь…

– Жена, помалкивай знай! – с набитым ртом пробурчала Цветанка. – Как хочу, так и сижу. А станешь мне указывать – как залезу на печку, да как отделаю тебя ещё разок!

Сказала она это так, смеха ради, но Млиница отвернулась и завсхлипывала. Воровка вздохнула, пожалев о своих словах.

– Да будет тебе убиваться!… Шуткую я. Не плачь, пташка моя. Слезай-ка лучше да угощайся! Пироги с грибами знатные.

Млиница неуклюже слезла с печки, и Цветанка внимательно осмотрела её – не остались ли в пылу страсти на её коже царапины от когтей. Красных отметин не было. Та накинула рубашку, убрала волосы и робко присела на лавку, не решаясь притронуться к еде.

– Кушай, кушай, лада. – Цветанка подвинула ей блюдо.

Млиница взяла пирожок и принялась понемножку отщипывать, и воровка с грустным теплом на сердце погладила её по голове, как маленькую.

– Ну, жёнушка, как жить будем? – усмехнулась она. – Пойдёшь ко мне? Я с названной сестрицей Невзорой живу и с двумя детишками – Смолко и Светланкой. Смолко – это сеструхин сынок, Марушин пёс, как и мы с Невзорой. А Светланка – человеческое дитё, воспитанница моя и свет сердца моего.

Млиница сжалась под ласкающей рукой Цветанки и втянула голову в плечи, держа пирожок обеими руками.

– Ох, нет, только не в лес, – несмело улыбнулась она. – Не зови, я там от страха умру. Зверей диких боюсь и оборотней. Лучше я дома останусь, а ты ко мне приходи, когда захочешь.

На том и порешили. Перед уходом Цветанка сделала кое-какие дела по дому: натаскала воды, намолола муки на ручном жёрнове. Млиница всюду ходила за нею, то и дело пуская слезу – то над сделанной рукой свёкра упряжью, то над мужниной рубашкой, то над тряпичными куколками дочек. Свежо было смертельное горе в её сердце, но в затянутом влажной поволокой взгляде женщины проблёскивала надежда, когда она смотрела на Цветанку. А воровка чесала в затылке: досталось ей вместе с женой и приличное хозяйство. Глядя на изящное кружево деревянной резьбы, украшавшей дом, на опрятно сложенную дровницу, она везде чувствовала рачительную руку мужчины-хозяина. Жила семья, не тужила, хлеб сеяла, скотину держала, детей воспитывала… Пришли навии – и не стало ни мужа работящего, ни родителей пожилых, ни детушек малых. Лежал в сарае добрый, начищенный плуг и прочие землепашеские принадлежности, да некому ими трудиться стало. Коней и быков забрали и сожрали враги, осталась одна корова с телёнком, коза с козлом да немного птицы. Кулаки Цветанки сжались, зубы скрипнули, ожил в сердце начавший было остывать уголёк гнева. Нет, не порки кнутом заслужил Ойхерд! Жалела воровка теперь, что в его очи бесстыжие не плюнула и не всадила нож ему в сердце. Хотелось бы ей теперь привести его к этой вдове да заставить его у неё в ногах валяться и вымаливать прощение…

А потом, подумав, Цветанка рассудила: толку-то с того, если б она зарубила пять навиев, а на шестом сама голову сложила? Кто привёз бы в разорённое Зайково обоз с продовольствием? Права была Невзора – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Если этот навий так горевал, что Маруша за оскорбление белой волчицы лишит его своего благоволения, грех было не воспользоваться этим. Каждый должен заниматься тем, что у него лучше всего получается: воины – воевать, а плуты – плутовать. И уж коли из Цветанкиного плутовства выходил кое-какой прок, то почему бы нет?…