Навь и Явь

– А, вон оно что! Ну, поздравляю, подруга!

Едва она произнесла это, как Доброхва без единого слова рухнула наземь, словно подрубленное дерево: как стояла, так и легла – прямо, вытянув руки вдоль тела. Голубоглазая кошка озадаченно поскребла затылок:

– Вот тебе и сходили по ягоды…

– Чего стоишь? Поднимай невесту, – усмехнулась Хранка.

Две подруги-оружейницы, стоя с девушками на руках, глядели друг на друга, а Милева, всплеснув руками, догадалась наконец:

– Так это то самое?

– Оно самое, матушка, – засмеялась Берёзка.

Обе кошки работали в одной из кузниц Огнеславы, и обеим недавно привиделось во сне, как отправились они черешню в княжеский сад собирать; Хранка будто бы нашла на земле золотую монетку, а Чудомила – медную. Вот и сбылся сон: коса у Влунки отливала золотом, а у Доброхвы – медью. Девушки скоро пришли в себя, но слезать с рук своих суженых не захотели, опутав их плечи цепкими объятиями. Уж как ждали сестрицы этого счастливого дня, как мечтали о кошках с косами на гладких головах… Как бредили они своими снами, прожужжав родителям все уши о том, что непременно станут супругами дочерей Лалады – пригожих и работящих, с твёрдыми плечами и могучими, но нежными руками! И вот – свершилось: желанные избранницы несли их по дорожкам сада, среди увешанных черешнями деревьев, а все вокруг им кланялись, и отовсюду слышалось приветливое: «Совет да любовь!» Доброхва бросала своей суженой в рот ягодки, проверяя, сколько косточек за один раз та сможет выплюнуть чистыми, и поражалась:

– Как ты это делаешь?! Я только по одной могу…

Та, многозначительно поигрывая бровями, мурлыкала девушке на ушко:

– Вот станешь моей женой – и узнаешь, что я ещё умею…

Матушка Милева шагала следом, вытирая счастливые слёзы.

– Вот уж обрадую я нынче отца новостью! – то плача, то смеясь, говорила она Берёзке. – Он-то ведь нас за чудо-ягодой, сладкой птичьей вишней отпускал, а вернёмся – с сужеными! Вот оно как вышло…

Перед тем как поступить в обучение к великой мастерице Твердяне, Огнеслава побывала в ученицах у нескольких оружейниц, набираясь знаний и перенимая у них тайны кузнечного искусства. Ещё лет с тринадцати-четырнадцати захаживала княжна в кузни; по приказу её облечённой властью родительницы в мастерские её пускали, и Огнеслава своими глазами видела, как рождается сияющий узор волшбы, оплетая клинки и впитываясь в слои стали. Жарким угольком тлела в её сердце влюблённость в это ремесло, а руки наливались тёплой силой, тянулись к молоту, но прежде чем на самом деле взять его, ей следовало пройти учение с самых низов – с должности «подай-принеси». Это княжну не смущало, и она испросила у родительницы дозволения вступить в лоно Огуни.

– Зело любо мне дело сие, государыня, – сказала она, стискивая шапку в руках. – Думается мне, что нет лучшего ремесла на земле, чем ремесло кузнечное… Хочу владеть им, принося людям пользу своею работой.

– Что ж, изучай, коли оно так тебе полюбилось, – согласилась княгиня. – Ежели душа твоя к делу лежит, то и освоишь ты его хорошо – может, даже и мастерицей доброй станешь.

Пройдя обряд посвящения и получив силу Огуни, Огнеслава поступила в ученицы к мастерице Ладиславе – почтенной обладательнице медово-белокурой косы. Славилась сия кошка большим искусством в своём деле, однако была сурова и сердита, учениц и подмастерьев гоняла жёстко и требовала строго; не сразу заладилась учёба у княжны, и в девочках на побегушках прослужила она целый год без особого продвижения вверх. Ладислава нашла княжну туповатой и не слишком пригодной для оружейного дела. Так и сказала она:

– Не бывать тебе в оружейницах, княжна, уж не серчай за прямоту. Не твоё это. Самое большее – деревенским ковалем стать сможешь, плуги, топоры да гвозди делать… Большого ума для этого не требуется, лишь сноровки чуток, а вот чтобы оружие ковать – тут искусство высокое надобно. То ли руки у тебя не из того места растут, то ли в голове чего-то не хватает… Не знаю. Может, тебе горное дело попробовать, чтоб хоть сила Огуни в тебе зря не пропадала?

Молча выслушала наставницу Огнеслава, хмуря брови и опустив голову, а в груди горела раскалённая добела обида. Рассматривала она свои руки, за год грязной работы в кузне ставшие грубыми и заскорузлыми… Чего им не хватало? Ловкости, гибкости, расторопности? Ведь в душе-то у княжны пылала великая страсть к кузнечному делу. Плуги? Гвозди? Что ж, и их кто-то должен был делать, но не этим болело сердце княжны, не к этому стремилось оно…

От стыда ничего она не сказала родительнице о своей неудаче и с горя пошла на рудники. Тяжкая это была работа: намахавшись за день кайлом, к вечеру валилась Огнеслава с ног. К пятнадцати годам телесной силы у неё уже доставало для такого труда, но выматывалась она до зелёных пятен перед глазами. Лесияра время от времени спрашивала, как её успехи, и княжне с болью в сердце приходилось врать, что по-прежнему она учится оружейному делу, тогда как в действительности она лишь добывала сырьё для более успешных и способных дочерей богини недр Огуни – тех, у кого руки росли из правильного места, а в голове хватало всего необходимого.

Жгучей занозой язвили её душу обидные слова наставницы Ладиславы. Беспощадным приговором прозвучали они и обрекли её мечту на медленное умирание во мраке рудников; три года, сцепив зубы и скрепя отчаявшееся сердце, гнула Огнеслава спину, пока правда наконец не всплыла. По делам наведавшись в мастерскую Ладиславы, Лесияра осведомилась у неё, как идёт учёба дочери, и оружейница ей с удивлением отвечала:

– Как, государыня? Разве не ведомо тебе, что дочь твоя у меня больше не обучается? Не пошло у неё кузнечное дело: не её это стезя, видать. Коли нет способностей – что тут поделаешь? Вот так-то вот…

Дома княгиня потребовала Огнеславу к себе для объяснений. Та как раз только что пришла с работы, предварительно отмывшись в речке, да не суждено ей было упасть в постель: пришлось сперва предстать пред светлы родительские очи и обо всём честно поведать.

– Прости, государыня, – еле слышно пробормотала она, понурив голову. – Не сложилось у меня в кузне. А в рудники пошла, дабы сила Огуни зря не пропадала: ведь, как-никак, посвящение я прошла.

– И ты думаешь, что это твоя судьба – долбить руду кайлом? – испытующе заглядывая дочери в глаза, спросила княгиня. – Работа важная и нужная, не спорю: без неё ни один меч не родится, ни один гвоздь, на ней всё и стоит. Но для тебя ли она? Ни совершенствования, ни пути наверх из неё нет. В рудокопы идут именно что те, у кого с оружейным делом не вышло… Твоя ли сия дорога?

Огнеслава отводила глаза, чтобы родительница не видела едко-солёных, мучительных слёз, набрякших в них от глубоко затаённой горечи, но от проницательного взора государыни ничего укрыть было нельзя.

– Дитя моё… – Лесияра мягко приподняла лицо дочери за подбородок, заглянула в глаза с беспокойством, любовью и состраданием. – Ну зачем тебе рудники? Подыщем для тебя иное дело. Отчего, к примеру, науки тебе не любы? Славно ведь подвизаться на сей стезе можно. Вон, погляди на сестрицу Светолику: учится прилежно, успехи делает.