Захар

А всё ради одного: «Дома у меня – маленький сын и ласковая жена. Они сейчас спят. Жена хранит пустое, моё, место на нашей кровати и порой гладит ладонью там, где должен лежать я. (…)

Сын мой всегда такой вид имеет, словно сидит на бережку, ножкой качая, и смотрит на быструю водичку.

У него льняная голова, издающая мягкий свет».

Самый пронзительный, горький, тяжёлый рассказ «Белый квадрат» о нелепо погибшем деревенском мальчике-харизматике Сашке, откуда запоминаются шалые козы, тазик с тёплой, вспененной водой, жёлтые чай и масло, сахарные кубики, и – трупик ребёнка, «квадратный рот с прокушенным ледяным языком».

Предисловие Дмитрия Быкова в «Грехе» – по сути, тоже малая проза, дополняющая основной корпус десятым наименованием. «Счастливая жизнь Захара Прилепина» – тут слышится и Геннадий Шпаликов, «долгая и счастливая жизнь», и, если вчитаться, то и Окуджава, любимый Быковым: «как верит солдат убитый, что он проживает в раю». А ещё – лёгкая зависть к такому простому и рукотворному, но непостижимому раю, чужому недоступному счастью. Драйву, крови, наглости. Отмечу, что Дмитрий Львович в выражении этих чувств добрых (безусловно) предельно искренен – в устных беседах его белая, некавалеровская зависть звучит ещё сильнее и – забавнее.

Рэп его Родины

Моя подруга-литератор, чувствующая прозу и поэзию на одинаково тонком и серьёзном уровне, сказала о «стихах Захарки» из «Греха»: «Не перестаёт удивлять. Очень хорошая поэзия. Только Есенин и Бродский уж слишком отзываются».

Есенин, ответил я, – да, куда же без… Даже на уровне воспроизведения нехитрых, впрочем, есенинских румяных ямбов («Пляс»). Но мне более важной кажется другая шеренга – из революции и русских киплингов: Гумилёв – Тихонов – Луговской. Особенно Николай Тихонов:

(В городе Пензе, в ресторанчике, после литературно-краеведческого круглого стола, посвящённого, да-да, Анатолию Мариенгофу, разговаривали о Николае Тихонове. Почтенный литературный мэтр Леонид Юзефович, Захар Прилепин и ваш покорный слуга. Знаменитая «Баллада о гвоздях». Все трое помнили наизусть, и все трое споткнулись на строчках «Команда, во фронт! Офицеры, вперёд!» / Сухими шагами командир идёт». Юзефович и Прилепин стояли на том, что идёт «адмирал», а я отстаивал версию «командира». Леонид Абрамович возражал: дескать, раз речь идёт об эпизоде Первой мировой войны, то и «адмирал» очевидней. Они меня почти переубедили, но прав в итоге оказался всё-таки я. Впрочем, есть в коротенькой балладе и адмирал: «Адмиральским ушам простукал рассвет: / “Приказ исполнен. Спасённых нет”».)

Прилепинская лирика войны, естественно, с особой, фирменной, punk– и национал-большевистской интонацией, да и лексикой, и географией тоже – тут принципиален «Концерт»: «В полночный зной в кафе у Иордана», – разумеется, и Лермонтов – юный отец этого бряцающего острыми строчками воинства. Или вот это, моё любимое:

Уже при первом чтении я смутно подозревал, чего не хватает «грешным» стихам: иного звучания. Бумаги, строчек, глаз – мало, необходимо нечто выводящее из литературы на воздух.

Кто-то должен был прийти и прочитать (в смысле рэп-манеры, ну, как моряки не «плавают», а «ходят»), прокричать, проговорить этот, по выражению Егора Летова, «пёстрый и горький скарб», в полном соответствии с главным месседжем подборки:

Подросток пришёл, и звали его Рич, «стихи Захарки» из «Греха» составили самостоятельное высказывание – рэп-альбом «Патологии»; кое-что выпало, пришло другое – прозаический отрывок из одноимённого романа про маленького поедателя мороженого. Диск с двумя безусловно убедительными арестантскими макушками и профилями на обложке, в минималистской эстетике: лимонка-микрофон, шрифт – машинопись.

Ричард Семашков, об импульсе и технологиях: «Надо сказать, что мне Захар нравится не только как прозаик, но и как поэт, поэтому я решил сделать свое образный эксперимент: зачитал в рэп-обработке стихотворение “Портрет Сталина” из книги “Грех”, результат нас обоих порадовал, поэтому было принято решение создать совместный альбом – с Захара стихи, с меня читка и музыка.

Я обрабатывал его стихотворения под рэп-треки и записывал их, потом скидывал Захару, ему нравилось, так мы насобирали семнадцать треков.

Когда всё было готово, я предложил Захару зачитать несколько куплетов самому – он с радостью согласился и, уже будучи в студии, изъявил желание взять мой старый трек “Кто ты” и дополнить его своим куплетом. Тут же в студии написал и зачитал его. Так мы сделали альбом “Патологии”, состоящий из восемнадцати полноценных песен, с некоторой отсылкой к его первому роману. Замысел, думаю, объяснять не нужно. Нужно слушать!»

Рич, «самый литературоцентричный из русских рэперов», как его стали называть со временем журналисты, неосознанно проделал интересную операцию – убрал из текстов Прилепина всякую литературность. Оставил Захара голым на чужом поле. Дело вовсе не в том, что стихи превратились в треки, с неизбежным при первом прослушивании ускользании ярких оборотов и смыслов, а из ударного «Портрета Сталина» исчезли имена убитых Сталиным русских поэтов.

Бит, то напряжённый, то вяловатый, пацанские голоса – чуть глуховатые, словно проникающие через стены из подъездов, чужих кухонь, недорогих полуподвальных кафе и качалок – создали особую, репортажно-документальную атмосферу и остроту. Время сжалось, пространство заполнилось странными, разными, юными, агрессивными, памятливыми и внимательными. Это напоминает альбомы Егора Летова и Ко в проекте «Коммунизм», где тот использовал любые артефакты и документы эпохи – от речей Ленина до дембельских альбомов, от дворовых перепевов западных рок-хитов до плакатных подписей… У Рича с Захаром подобный эффект получился без концептуальных заимствований (и замечу, без особой любви к Летову).

Собственно, рэп-документализм (не путать с «новыми реалистами», равно как неореализмом, хотя сближения очевидны) сполна проявился и в клипах – от лиричнейшей «Осени» до отнюдь не рассчитанного на лобовое прочтение «Портрета Сталина» – и принёс дуэту немало сюрпризов. Публика, главным образом, естественно, оппонирующая, привычно перепутала эстетику с этикой, восприняла вещи не документом даже, а ещё ниже уровнем – как элементарное манифестирующее прямоговорение.