Страница 3 из 3
Как хочешь, так суди,
И хоть сто раз тверди
И важно и спесиво,
Что это де не диво,
И что, дескать, за стать
По воздуху летать?
Рассказы не доводы,
Сиденка не походы,
Трубить легко в кулак;
А я скажу вот так:
Тому, в ком духу мало,
Конечно, не пристало;
И ты, кто нам кричишь,
Что чуда в том не зришь,
Коль хочешь непременно,
Твоим, чтоб несомненно
Мы верили словам,
Попробуй съездить сам.
С истинным почитанием навсегда пребываю, и проч."
Не созвучна ли поэтика сего пассажа "ретрограда" Шишкова знаменитому и в свое время новаторскому горьковскому рефрену "Безумству храбрых поем мы песню!"? Или удивительно точной поэтической формуле Андрея Вознесенского: "Небом единым жив человек"?..
Видно, что наш герой после полета перестал предаваться унынию, сохраняя свойственное ему присутствие духа. Мемуарист С. П. Жихарев в своем "Дневнике чиновника" подробно описывает вечер, состоявшийся в мае 1807 г. в московском доме Г. Р. Державина, на коем присутствовал и наш "известный остряк и знаменитый рассказчик Cергей Лаврентьевич Львов". Он предстает здесь "пожилым генералом с двумя звездами, с живой умной физиономией и насмешливой улыбкой". Воспоминания Жихарева доносят до нас замечательное словесное искусство и тонкий юмор Львова: "За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, - свидетельствует он, - и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца■.
Рассказ о нашем герое был бы неполон, если бы мы не упомянули о том, как некогда Екатерина II спасла его от неминуемой опалы. Произошло сие сразу же после смерти Потемкина-Таврического, когда скорбь по нему осиротевшего Львова была еще очень остра. (А, надо сказать, Сергей Лаврентьевич платил ему любовью и преданностью: он не покинул своего покровителя в его последний час и был рядом с ним на пыльной степной дороге по пути из Ясс к Николаеву. Примечательно и то, что на известной гравюре Г. И. Скородумова рядом с умирающим повелителем Тавриды запечатлен и наш генерал.) Итак, шел званый обед, на коем присутствовало множество гостей, но Львов, погруженный в тяжелые думы, не обращал ни на кого внимания и мрачно молчал. В подобном расположении духа генерал (как некогда и Потемкин) имел обыкновение кусать ногти на руках. Это почему-то очень сильно раздражило сидевшего против него графа Аркадия Ивановича Моркова (1747-1827), человека весьма скандального и злого. А Морков, надо сказать, вошел тогда в особую силу, ибо был членом Иностранной коллегии и любимцем последнего фаворита императрицы - князя П. А. Зубова. Граф тоже слыл записным остроумцем и, по словам П. А. Вяземского, "славился бритвенным своим языком и обращением до заносчивости невежливым". А князь А. А. Чарторыйский утверждал, что все "его слова были едки, резки и неприятны". Можно представить, как больно ранили беззастенчивые подначки и колкости Моркова, если даже видавший виды генерал Львов вспыхнул, вышел из себя и в сердцах запустил в голову обидчика тарелку из-под супа. Воцарилась гробовая тишина, а граф, вскочив из-за стола, как ошпаренный помчался к своему покровителю Зубову жаловаться на Львова. Последний, призвав к себе генерала, гневно спросил, как мог он покуситься на такое дерзновение и, не услышав вразумительного ответа, выгнал его вон.
Тучи над Львовым сгущались, и будущее виделось ему в самых черных красках. О том, что произошло дальше, рассказывает сам Сергей Лаврентьевич: "На другой день был праздник. Я долго колебался: ехать ли мне во дворец или нет? Наконец, решился ехать, чтобы скорее узнать свою участь. Во дворце многие уже слышали о сем происшествии. Некоторые сожалели обо мне; другие, не любя Моркова за насмешливый нрав его, были тем довольны... Князь Зубов, появясь, прошел прямо к Ней [Екатерине II. - Л. Б.], и чрез несколько минут, вышед оттуда, сказал мне, чтоб через час к нему приехал. Во весь этот час промучился я мыслями, ожидая решения моей судьбы. Один гнев Екатеринин и удаление от Ея лица ужасали меня больше всякого другого наказания. Приезжаю; меня пускают в кабинет к князю, где нахожу я его и Моркова. По некотором кратком молчании, князь, обращаясь к обоим нам, сказал: "Государыня желает, чтоб вы помирились, и если вы это сделаете, то она сегодня приглашает вас обоих к себе на вечер". Мы попросили друг у друга прощения, обещали забыть прошедшее и были ввечеру у императрицы, которая, как бы не зная ничего о нашей ссоре, разговаривала с нами весьма милостиво". Львов резюмирует: "Можно себе представить, какою благодарностию сердце мое наполнено было к сему поистине материнскому со мною поступку милосердной монархини!".
Сергею Лаврентьевичу Львову была отпущена яркая и долгая жизнь, и наполненная военными подвигами, и общением с выдающимися людьми эпохи. Тот же А. С. Шишков рассказывает, как застал Львова на смертном одре. Юмор не изменил нашему герою и в последние минуты жизни. "Каков ты, Сергей Лаврентьевич?" - cпросил у него адмирал. - "Да что сказать, - ответствовал тот, - большею частию чувств моих - зрения, вкуса, памяти нагрузил я обоз и отправил на тот свет, а здесь остаюсь налегке." После сих слов генерал погрузился в глубокий сон, и душа его совершила свой полет в вечность.