Страница 13 из 95
Конечно, вручить судьбоносный пакет трудноуловимому Горькому для молодой женщины, сидевшей в приемной наедине с рядами клавиш черного «ундервуда», было рутинной служебной обязанностью. Но, возможно, здесь с самого начала было замешано и чувство. Может, с симпатией и состраданием скользнул по исхудалому лицу посетителя, по его старой, обвислой шинели улыбчивый взгляд спокойных черных глаз и встала из-за своего стола ему навстречу эта невысокого роста смуглая привлекательная женщина. Еще больше обласкала взглядом. Взяла бумаги, успокоила. Да, да, не волнуйтесь, все будет сделано!
Дальше — дело обычное, начались новые рукописи и пакеты, новые встречи… Горький очень скоро принял литературного новичка и, как Федин письменно оповещал Шуру, сестру, «то, что я пережил, превзошло все мои ожидания. М. Горький принял меня как друга, больше того — как писателя. То, что я услышал от него о моих работах, захлестнуло меня своей неожиданностью. Это была критика, с какою подходит мастер к мастеру, разбор, который при всей его нещадности, говорит исключительно за, и ничего против… Когда я вышел из его кабинета, у меня закружилась голова. Это был не просто “успех”, “удача”. Это был триумф…»
Встречи с Дорой случались теперь непроизвольно и часто. При этом были, конечно, и откровенные разговоры, и уличные провожания, иногда даже и вечерние чаепития в удобной квартире на Литейном проспекте, где Дора жила с матерью и сестрой Раей… Но платонический их «роман», который вначале, возможно, воспринимался им просто как дружба, тянулся. Что-то вело, уводило, мешало решительному шагу. Однако молодость брала свое. И неизбежное физическое сближение наступило. Причем вначале даже с какой-то осатанелой голодной страстью.
Сохранилось письмо Федина Доре Александер от 30 июля 1920 года, которая пребывала в то время на даче под Петроградом. Одинокий холостяк рассказывает ей о последних жизненных событиях и происшествиях. О том, как продвигается работа над пьесой «Бакунин в Дрездене», которую он пишет по договоренности с Горьким, о передвижках по службе, о том, что в «Петроградской правде» напечатан его уничтожающий фельетон на стихотворную книгу поэта В. Князева и фельетонист стал центром громкого литературного скандала. Но письмо пышет нетерпением, и суть переживаний припасена на конец. «Приедешь — расскажу, — заключает он перечень. А себе уже представляет картину. — Приедешь — поцелую крепко, обойму больно. Приедешь — придешь ко мне и поразишься видом моей комнаты с нахальным министерским столом, на котором можно играть в бильярд и gebrauchen als Familienbett[2]. <…>
Дай поцеловать губы.
Твой Константин».
Холостяцкая комнатка была крохотной. Стол-биллиард занимал всю свободную поверхность пола, даже обходить его приходилось, с одной стороны прижимаясь к стенке. На этом столе и разыгрывались любовные сражения. Но прошло еще почти два года. Дора объявила, что ждет ребенка. Тогда он принудил себя на бесповоротный выбор. Они поженились.
И вот — бывает же такое — будто прознав о том, что мосты сожжены, любимый потерян, будто прознав откуда-то, чего, конечно, в реальности никак случиться не могло, в те же самые недели в далекой Германии другая молодая женщина, 25-летняя Ханни, внезапно умерла от разрыва сердца.
Не веривший ни в какую мистику Федин этого никогда не забывал и объяснить себе этого не мог.
Уже в 1925 году он писал своему другу И.С. Соколову-Микитову: «Я получил на днях разные мелочи из Сызрани, среди них письма ко мне женщины, с которой я прожил лучшую часть своей жизни. Все эти письма проникнуты надеждой на встречу и исполнены такого отчаяния… что я был подавлен, когда опять (через семь лет!) перечитал памятные листочки бумаги… Теперь мне кажется, что сама смерть пощадила бы этого человека, если бы я был с ним. Я уверен в этом. И вдруг мне приходит мысль, что меня обманули, что женщина эта не умерла… Хочется мне одного — уехать в Циттау, на старые места и на старую уже могилу. Может быть, после этого я пойму не только головой, но и душой, что все кончилось».
Приневоленной измены собственному чувству Федин долго не мог себе простить. Автобиографический мотив прозрачно выражен в жизненной судьбе главного героя романа «Города и годы» (1924). Духовная аморфность Старцова делает его беззащитным перед посторонним натиском, перед напором окружающей жизни. Внутренне чуждая женщина, по случайности оказавшаяся рядом и домогающаяся его, занимает место горячо любимой Мари Урбах…
…Желание убедиться во всем «не только головой, но и душой» не покидало Федина все эти годы, до первой возможности вырваться за границу. Когда в 1928 году такая поездка наконец представилась, 36-летний Федин незамедлительно помчался в тот самый саксонский городок, где все это происходило.
«Вечером Циттау! — с нетерпением восклицает он в дневнике. — И у меня, когда я подъезжал к городу, впервые в Германии забилось сердце».
28 июля 1928 года, то есть на следующий день, Федин записывал в дневнике: «Надо же было так случиться: в день моего приезда в Циттау (опять мистика! — Ю. О.) умирает мать Наппу. Сегодня, когда я пошел на могилу, рядом с ней могильщик копал яму для матери Наппу. Словно раскрывал для меня могилу Наппу, чтобы я лучше видел, как она лежит. Я постоял там четверть часа.
В последние два года в моей жизни, как и в этой поездке, какое-то накопление мистически-странных обстоятельств. Закрывается какой-то круг, очень большой и закономерный. Иногда мне кажется: это — прощание с молодостью. Иногда — с самой жизнью. И в противовес этому чувству, как протест, как утверждение — все растущее чувство к Доре и к Нинке (жене и дочери. — Ю. О). Если победит последнее, я буду еще жить <…> Если же эти странные “знаки судьбы” — не случайность, то что остается тогда, кроме смерти?
Кольцо замыкается, судьба — как может — воплощает мои воспоминания, и даже Циттау стоит сейчас передо мною, “как живой”. Чем отличается все это от сна?!»
…Спустя целую вечность, на исходе зимы 1961 года, уже 69-летний Федин снова приехал на старинное кладбище в Циттау. Ведь вот долгое время — никуда в отдаленные места не ездил, а тут поехал… Это он, не веривший ни в какую мистику, считавший, если бы его спросили, что чуть ли не все загадки и лабиринты бытия подвластны разуму. Будь разум лишь напоен опытом жизни, богатствами культуры, вытяжкой из эстафеты поколений, смел и отточен. Недаром даже кое-кто числил его человеком холодноватым, немцем, рационалистом. Ан нет вот, не получалось…
Почти восемь лет назад умерла его жена Дора Сергеевна, с которой было прожито 33 года. Красивый, артистичный, тонко воспитанный Федин, со вкусом одевавшийся, умевший держаться, всегда пользовался успехом у женщин. Многие, даже без особой надежды на успех, летели, как бабочки на огонь, тянулись к знаменитому писателю. Часами могли завороженно слушать, как он музицирует на фортепьяно, читает свои новые произведения, красочно и остроумно рассказывает о свежих событиях, за счастье почитали возможности переписываться с ним. Еще и при Доре, надо думать, за кулисами безукоризненного и образцового семейного очага подспудно развертывались бурные «романы». Во всяком случае, одна из таких прежних счастливиц, гораздо его моложе, тоже красивая и черноглазая, Ольга Викторовна Михайлова, к той поре уже несколько лет как обрела статус легальности и стала почти официальной спутницей его жизни. А вот на тебе — сердце и ноги вновь привели сюда.
Дора, по девичьей фамилии Александер, была быстра, чутка, умна, покорна. На этой бывшей издательской машинистке Доре Сергеевне держалась вся их семья, хлопотные деловые связи, весь расползающийся и обременительный повседневный быт. Разбивались волны внешних вторжений, мешающих уединению и писательской работе. Это была тихая и прочная семейная гавань. Без бурь и разрушительных волн. Когда во время ленинградской блокады у Доры умерла мать, Федин, находившийся в отъезде, среди слов участия и ободрения написал то главное, чем она для него являлась: «Ты ведь настоящая сердцевина нашей жизни, без тебя мы жить не можем». Такой она и была, эта маленькая мужественная женщина, легкая, приветливая, с добрыми, ласковыми глазами.
2
Использовать как семейную кровать (нем).