Золотарь

Давешний сон, словно увиденный заново, отчетливо встал перед глазами. Сначала в этом сне, как обычно, была пустота. Затем где-то далеко-далеко, в самых глубинах этой пустоты появилось что-то, какое-то пятнышко, оказавшееся щекой. Щека, судя по всему, была женской, потому что не имела никакой растительности. Где-то в тумане угадывалось лицо, но видно его не было. И неожиданно возник ноготь — длинный, перекрученный, — он взрезал гладкую розовую кожу. Можно было ожидать, что из раны хлынет кровь. Однако крови не полилось. Наоборот, кожа лопалась с каким-то еле слышным треском, лопалась и отслаивалась.

«Гм! Очень странный сон!» — подумала баронесса-мать, зажигая свечу. И теперь еще более странным ей показалось то, что Клары в комнате не было.

— Однако вроде бы уже смеркается, — произнесла баронесса вслух. — Клара! Доченька!

Огонек свечи едва тлел. Воска осталось едва на полдюйма.

— Ну конечно же, — сказала мать, — она пошла за свечами к дворецкому…

«Пожалуй, не буду больше говорить вслух. Так странно звучит человеческий голос в такой огромной комнате, тем более когда разговариваешь сама с собой».

Она раскрыла лежащую на столике книгу «Толкование всяческих сновидений, такожде кошмаров и амурных грез», написанную миссис Дулиттл. Как оказалось, достопочтеннейшая мисс никогда не видела во сне ни ногтей, ни царапин, ни даже щек. Хотя… Помедлив, баронесса перелистнула добрую сотню страниц. Вот оно… «.Ланиты— нежелательный ухажер».

«Вот так так! — подумала баронесса-мать. — Только этого еще не хватало! Откуда бы здесь взяться ухажеру, да еще и нежелательному?»

Догорев, свеча погасла. В наступившей темноте баронесса-мать почувствовала себя совсем уж неуютно.

— Клара! — снова позвала она. — Клара!

Конечно, вряд ли доча сейчас ее услышит, но все-таки надо ведь что-то сказать. Чтобы не было так темно и страшно в этой огромной, чужой, недоброй комнате. Вечерами здесь так странно и одиноко. Но зато какой большой домище! Соседка Марта, например, даже не сможет вообразить себе такое! Все-таки, что ни говори, а им решительно повезло! Странно, и мухе никогда не говорил, что он в родстве со знаменитыми баронами фон Гевиннер-Люхс. И здесь так много всяких вещей…

Сколько, например, зеркал, но развешаны они бестолково — почти все в одной зале. А в следующей зале зеркала вообще никуда не годятся. Выкинуть бы их надо. Да, впрочем, Кристоф сам разберется. Он умный, в университете учился. Еще хорошо, что много всяких картин. Особенно ей нравилась одна: там нарисованы такие милые холмы, мельницы, пасущиеся стада, церквушка вдалеке. Только зачем, спрашивается, художник на переднем плане изобразил какого-то толстощекого напыщенного карлика? Только испортил все… Да! И надо бы сказать Кларе, чтобы написала, во-первых, Риглерам, во-вторых, Куперманам, да! Куперманам обязательно — пусть знают, так, а в-третьих, в-третьих, кому же в-третьих?… Ну конечно, Эльзе Штульцхофф!… Хотя зачем?… И без того она нам завидовала. Ведь Кристоф у нас такой умный, а ее Шульц всего лишь подмастерье у колбасника. Так что ей писать не надо. Или надо?… Только представить, как позеленеет она от злости, как выпучит глаза, как набросится на своего сыночка!

А все-таки где же Клара? Ее нет уже довольно долго. Конечно же, она скоро придет, но все же, все же где она могла так надолго задержаться? Подойдя к кровати дочери, мать нащупала вязанье. Обычно оно теплое, шерсть долго хранит тепло Клариных рук. Теперь же вязанье холодное… «Значит, Клара ушла уже давно? Но тогда где же она? Где можно пропадать так долго? Может, Клара заблудилась, как тот несчастный слуга господина графа? О Боже, тут ведь стоит только свернуть не туда, и считай, что сразу заблудишься! А интересно: нашли уже этого слугу или нет? Я не переживу, если заблудится Клара…»

Мать подошла к двери. Открыла ее. Тугие дверные петли тихо скрипнули. В коридоре было так же тихо и темно, как и в комнате.

Ей казалось, что никогда не кончится эта напряженная тишина, что умерли все звуки, задохнувшись в пыли и паутине. И сейчас, в этой тишине, она услышала, как сильно бьется сердце, как колотится оно в клетке ребер.

Она не знала, действительно ли она слышала это или ей просто показалось — где-то неподалеку дряхлые паркетины визгливо поскрипывали под тяжестью чьей-то поступи.

Ну наконец-то… Уж слава тебе Господи!… Больше она никогда и никуда не отпустит Клару от себя. Как можно гулять ночами, в темноте, по этому ужасному замку! Ведь недолго и заблудиться, или, того хуже, ветхая ступенька на лестнице может обрушиться прямо под ногами, или… Но хватит. Если навоображать себе всяких ужасов, то и ночью тогда не заснешь…

«А чего это я стала в дверях? Доча сейчас придет, удивится, с каких это пор я встречаю ее прямо на пороге. Ведь еще даже толком не стемнело. Эх-эх-эх… Своих-то детишек у нее нет, куда ей понять!… Ладно, пойду лягу, притворюсь, будто бы сплю. Клара придет, зажжет свечу, а я буду лежать тихо-тихо, зажмурясь, и тихонько подсматривать, как Клара вяжет. Как хорошо, когда все тихо и спокойно. Да, пойду, пожалуй, прилягу. Да и доча уже близко… Ну вот, и нечего было волноваться.

Но это не Клара!

Клара не может так ходить, не может так тяжело, натужно дышать, я никогда не слышала, чтобы она так хрипела. А что это волочится за нею по полу? о Боже! Доченька! Она упала, она вывихнула ногу, она в крови!»

Неожиданно мать ощутила, как к запаху подвальной пыльной сырости, к которому она уже привыкла, так как повсюду в замке так пахло, к этому стылому чахоточному запаху примешалась теплая волна сладковатого зловония. Можно было даже увидеть, как парообразные смрадные клубы липким туманом расползаются по коридору и как мгновение спустя в них, в этих клубах, очерчиваются и вновь расплываются очертания странного приволакивающего ногу существа.

О Боже, это действительно не Клара! Ей показалось, что она слишком громко хлопнула дверью. Сердце колотилось так сильно, что создавалось впечатление, что оно вот-вот проломит хрупкие ребра и выскочит наружу, прокатится по сырому полу багровым трепещущим комком. «Господи! Господи! Господи! Что это? Что это за чудовище, до пят заросшее волосами, роговиной перекрученных ногтей скребущее пол, почему оно волочит ногу? О Боже святый, спаси и помилуй нас! Нет, никогда еще я не видела такого ужаса! Завтра же, завтра же уезжаем! Ах, я же совсем забыла запереться на задвижку!…»

Едва лишь маленькая, немногим толще булавки, условная задвижка вошла в предназначенный для нее полукругло изогнутый кусок бронзы, едва лишь была создана хоть какая-то видимость преграды от дышащего липким холодным зловонием, волочащего ногу ужаса, как на дверь обрушился удар — сильный, грубый, неожиданный.

Мать вынуждена была закусить губу до крови, зажать рот обеими руками, лишь бы не закричать, лишь бы не выдать свое присутствие тому, кто за дверью.

— Нет! — шептала она. — Нет! Господи Боже, что же это?!

Дверь содрогнулась снова. По ее поверхности словно бы прошла волна, настолько силен был удар. Хрупкая задвижка шаталась, однако каким-то чудом все еще держалась.

— Кто там? — проговорила мать обрывающимся от страха голосом. — Что вам от меня нужно?

— Мама, открой, это я…

«Боже правый! Неужели все-таки Клара? И чего это я так боялась, спрашивается?»

А из-за двери все так же доносилось монотонное бормотание Клары. Она бубнила, именно бубнила, одни и те же слова:

— Мама, открой же! Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой, это я. Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой.

— Не-е-е-е-ет! — Баронесса почти что кричала. — Уходите! Зачем вы обманываете меня?

— Мама, открой! — настаивало за дверью оно. — Я принесла тебе хлеба…

Мать руками зажала себе рот. Какой хлеб? Что оно говорит?

— Мама, открой.

Этот голос — сущая адская мука. Однообразный, настойчивый, глухой, как у чревовещателя.

— Доча, но я же не просила хлеба…

— Мама! — Дверь содрогнулась. — Неужели ты не помнишь? Ты просила. Открой! Здесь так холодно, сыро и страшно.