Последнее время

1 Что было после? Был калейдоскоп, Иллюзион, растянутый на годы, Когда по сотне троп, прости за троп, Он убегал от собственной свободы — Так, чтоб ее не слишком ущемить. А впрочем, поплывешь в любые сети, Чтоб только в одиночку не дымить, С похмелья просыпаясь на рассвете. Здесь следует печальный ряд химер, Томительных и беглых зарисовок. Пунктир. Любил он женщин, например, Из околотусовочных тусовок, Всегда готовых их сопровождать, Хотя и выдыхавшихся на старте; Умевших монотонно рассуждать О Борхесе, о Бергмане, о Сартре, Вокзал писавших через ща и ю, Податливых, пьяневших с полбокала Шампанского или глотка Камю. Одна из них всю ночь под ним икала. Другая не сходила со стези Порока, но играла в недотроги И сочиняла мрачные стихи Об искусе, об истине, о Боге, Пускала непременную слезу В касавшейся высокого беседе И так визжала в койке, что внизу Предполагали худшее соседи. Любил он бритых наголо хиппоз, В недавнем прошлом — образцовых дочек, Которые из всех возможных поз Предпочитают позу одиночек, Отвергнувших семейственный уют, Поднявшихся над быдлом и над бытом… По счастью, иногда они дают, Тому, кто кормит, а не только бритым. Они покорно, вяло шли в кровать, Нестираные стаскивая платья, Не брезгуя порою воровать — Без комплексов, затем что люди братья; Любил провинциалок. О распад! Как страшно подвергаться их атаке, Когда они, однажды переспав, Заводят речи о фиктивном браке, О подлости московской и мужской, О женском невезении фатальном — И говорят о родине с тоской, Хотя их рвет на родину фонтаном! Он также привечал в своем дому Простушек, распираемых любовью Безвыходной, ко всем и ко всему, Зажатых, робких, склонных к многословью, Кивавших страстно на любую чушь, Не знающих, когда смеяться к месту… (Впоследствии из этих бедных душ Он думал приискать себе невесту, Но спохватился, комплексом вины Измаявшись в ближайшие полгода: Вина виной, с другой же стороны, При этом ущемилась бы свобода.) Любил красоток, чья тупая спесь Немедля затмевала обаянье, И женщин-вамп — комическую смесь Из наглости и самолюбованья, Цветаевок — вся речь через тире, Ахматовок — как бы внутри с аршином… Но страшно просыпаться на заре, Когда наполнен привкусом паршивым Хлебнувший лишка пересохший рот. (Как просится сюда «хлебнувший лиха»!) Любой надежде вышел окорот. Все пряталки, все утешенья — липа. Как в этот миг мучительно ясна Отдельность наша вечная от мира, Как бухает не знающая сна, С рождения заложенная мина! Как мы одни, когда вполне трезвы! Грызешь подушку с самого рассвета, Пока истошным голосом Москвы Не заорет приемник у соседа И подтвердит, что мир еще не пуст. Не всех еще осталось звуков в доме, Что раскладушки скрип и пальцев хруст. Куда и убегать отсюда, кроме Как в бедную иллюзию родства! Неважно, та она или другая: Дыхание другого существа, Сопение его и содроганья, Та лживая, расчетливая дрожь, И болтовня, и будущие дети — Спасение от мысли, что умрешь, Что слаб и жалок, что один на свете… Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь! Из тела, как из ношеной рубахи, Прорваться разом, собственную суть — Надежды и затравленные страхи — На скомканную вылить простыню, Всей жалкой человеческой природой Прижавшись к задохнувшемуся ню. Пусть меж тобою и твоей свободой Лежит она, тоски твоей алтарь, Болтунья, дура, девочка, блядина, Ничтожество, мучительница, тварь, Хотя на миг, а все же плоть едина! Сбеги в нее, пока ползет рассвет По комнате и городу пустому. По совести, любви тут близко нет. Любовь тут ни при чем, но это к слову. 2 …Что было после? Был калейдоскоп, Иллюзион. Паноптикум скорее. Сначала — лирик, полупьяный сноб Из странной касты «русские евреи», Всегда жилец чужих квартир и дач, Где он неблагодарно пробавлялся. Был программист — угрюмый бородач, Знаток алгола, рыцарь преферанса, Компьютер заменял ему людей. Задроченным нудистом был четвертый. Пришел умелец жизни — чудодей, Творивший чудеса одной отверткой, И дело пело у него в руках, За что бы он ни брался. Что до тела, Он действовал на совесть и на страх — Напористо и просто, но умело. Он клеил кафель, полки водружал, Ее жилище стало чище, суше… Он был бы всем хорош, но обожал Чинить не только краны, но и души. Она была достаточно мудра, Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой Желать другим активного добра И лезть в чужие жизни с монтировкой. Потом — немытый тип из КСП, Воспитанный «Атлантами» и «Снегом». Она привыкла было, но в Москве Случался он, как правило, пробегом В Малаховку с каких-нибудь Курил. Обычно он, набычившись сутуло, Всю ночь о смысле жизни говорил, При этом часто падая со стула. Когда же залетела — был таков: Она не выбирала сердобольных. Мелькнула пара робких дураков — По имиджу художников подпольных, По сути же бездельников. Потом Явился тощий мальчик с видом строгим Он думал о себе как о крутом, При этом был достаточно пологим И торговал ликерами в ларьке. Подвальный гений, пьяница и нытик, Неделю с нею был накоротке; Его сменил запущенный политик, Борец и проч., в начале славных дел Часами тусовавшийся на Пушке. Он мало знал и многого хотел, Но звездный час нашел в недавнем путче: Воздвиг на Краснопресненской завал — Решетки, прутья, каменная глыба… Потом митинговал, голосовал, В постели же воздерживался, ибо Весь пар ушел в гудок. Одной ногой Он вечно был на площади, как главный Меж равными. Потом пришел другой — Он был до изумленья православный. Со смаком говоривший «грех» и «срам»,— Всех православных странная примета,— Он часто посещал ближайший храм И сильно уважал себя за это. Умея контра отличать от про Во времена всеобщего распада, Он даже делал изредка добро, Поскольку понимал, что это надо, А нам не все равно ли — от ума, Прельщенного загробного приманкой, От страха ли, от сердца ли… Сама Она была не меньшей христианкой, Поскольку всех ей было жаль равно: Политика, который был неистов, Крутого, продававшего говно, Артистов, программистов, онанистов, И кришнаита, евшего прасад, И западника, и славянофила, И всех, кому другие не простят Уродств и блажи, — всех она простила. (Любви желает даже кришнаит, Зане, согласно старой шутке сальной, Вопрос о смысле жизни не стоит, Когда стоит ответ универсальный.) Полковника (восторженный оскал), Лимитчика (назойливое «Слухай!»),— И мальчика, который переспал С ней первой — и назвал за это шлюхой, Да кто бы возражал ему, щенку! Он сам поймет, когда уйдет оттуда, Что мы, мерзавцы, прячем нищету И примем жалость лишь под маской блуда — Не то бы нас унизила она. Мы нищие, но не чужды азарта. Жалей меня, но так, чтобы сполна Себе я победителем казался! Любой пересекал ее порог И, отогревшись, шел к другому дому. Через нее как будто шел поток Горячей, жадной жалости к любому: Стремленье греть, стремленье утешать, Жалеть, желать, ни в чем не прекословить, Прощать, за нерешительных — решать, Решительных — терпеть и всем — готовить. Беречь, кормить, крепиться, укреплять, Ночами наклоняться к изголовью, Выхаживать… Но это все опять Имеет мало общего с любовью.