Страница 48 из 64
Глава 23
– Ты правда нормально себя чувствуешь? Выступать сможешь? – спрашивает Жак, когда мы готовимся к выходу на сцену. На лице его отражается тревога – даже усы выглядят несколько нервными.
Я посылаю к нему серебряную ленту, как учил Коул, но в итоге ничего. Несмотря на уроки по управлению даром, эмоции Жака все еще недоступны.
– Да, дорогая, ты точно в порядке? Оуэн сидит в зале, в первом ряду. Уверена, он не откажется заменить тебя еще разок.
Я фыркаю. Истинные мотивы моей матери видны невооруженным глазом – безо всяких способностей.
– Оуэн не так талантлив и опытен, как Анна, – возражает Жак. – Публика ждет именно ее. Нельзя их снова разочаровывать.
Не знаю, кто удивлен сильнее – я или мадам. Судя по выражению лица, скорее она. Однако импресарио этого не замечает и уходит, пожелав нам удачи.
– Ты действительно мечтаешь именно о такой жизни? – вдруг спрашивает мама.
Я отворачиваюсь от зеркала, перед которым пыталась скрыть свои выцветающие синяки.
– Ты о чем?
Она слегка улыбается:
– Ты почти взрослая. Вряд ли я когда-нибудь задумывалась о том, что ты можешь захотеть для себя чего-то другого. – Мама встает и, глядя в зеркало, приглаживает и без того гладкие волосы. – Теперь, когда наше положение улучшилось, ты, возможно, пожелаешь уйти из шоу, выйти замуж, родить детей. Жить более нормальной жизнью.
Мое сердце сжимается. Мама никогда не перестанет меня удивлять. Но искренна ли она? Или просто пытается вытурить меня из шоу? Я отправляю к ней нить, но та вздрагивает и исчезает, не достигнув цели. Наверное, все запутали мои собственные эмоции, или же я просто не хочу знать, что чувствует мама.
В дверь стучат – пора начинать, – и я следую за мадам на сцену. Стою за кулисами, и от волнения сердце бешено стучит. Неважно, насколько все плохо, насколько сложна моя жизнь, выступление – это всегда радость.
Может, из-за того, что нас с матерью переполняют эмоции, может, просто звезды так легли, но все проходит отлично.
Стоять перед зрителями, слышать их вздохи и смех так приятно. Но на протяжении всего выступления в голове вертится мамин вопрос. Хочу ли я остепениться? Стать респектабельной? Или хочу вот такой жизни?
«А почему нельзя иметь и то, и другое?» – шепчет тоненький внутренний голос.
Почему я не могу быть и женой, и иллюзионистом? Растить ребенка и выступать? Мама так и делала. Но, опять же, она не лучший пример для подражания.
Ближе к концу шоу меня охватывает ощущение дежавю. Покалывание в животе переползает в грудь, и я пропускаю реплику, когда ноздри заполняет запах жженого сахара. Дыхание учащается, я глупо улыбаюсь. Болезненная красная вспышка перед глазами – и вскоре зрители, сцена и даже моя мать исчезают. Я погружаюсь в темноту видения. Мама. Связанная, с кляпом во рту. На лице синяки, в глазах вызов и страх. Но не за себя. Она боится за меня. Я чувствую ее всеобъемлющее отчаяние, будто свое собственное. В кадре появляется темная неповоротливая фигура, и по моей спине пробегает озноб.
Он идет за мной.
Впервые я стараюсь наблюдать за всем, будто сижу в кино, чтобы отделить разум от ужаса, поглотившего тело. Смотрю на движущийся ко мне силуэт, отчаянно пытаясь разглядеть, кто это. Кто меня преследует? Кто держит в плену маму? Но картинка меняется – я под водой, легкие горят огнем. К горлу подступает тошнота, мир вращается, словно волчок.
Зрение возвращается, и на секунду я вижу зрителей, которые с недоумением взирают на зовущую меня мадам. Но затем комната начинает вертеться все быстрее и быстрей, и, прежде чем все погружается во тьму, последнее, что я слышу, – как мама выкрикивает мое имя.
Прихожу в себя на диване в гримерке. Надо мной склоняется незнакомец с большими рыжими усами. Я сдавленно вскрикиваю и отталкиваю его.
Мама спешит ко мне:
– Все хорошо, дорогая. Это доктор.
– Я только проверю ваши зрачки. Яркий свет, – предупреждает мужчина, прежде чем посветить мне в глаза. – Еще раз.
Я моргаю, и он легонько прижимает руку к моей шее.
– Как себя чувствуете?
Я прислушиваюсь к себе. Синяки со времен похищения еще болят, но ничего нового.
– Прекрасно.
– Сесть можете?
Я киваю, доктор подкладывает руку мне под спину и помогает приподняться. Мама протягивает стакан воды. Я делаю осторожный глоток, помня о накатившей перед обмороком тошноте.
– И что там такое произошло? – допытывается мама. – Все было хорошо, и вдруг ты перестала отвечать.
Я закрываю глаза, слишком расстроенная и подавленная, чтобы придумывать оправдания. Слишком рассеянная, чтобы мыслить связно.
– Вот это и произошло, – говорю и пытаюсь выбросить видение из головы, но оно проигрывается снова и снова. Что оно значит?
– У нее, видимо, запоздалая реакция на случившееся в тот раз, – раздается голос Оуэна из другого угла гримерной. – Готов поспорить, она просто утомилась.
Я неловко ерзаю. Что он здесь делает?
Доктор закрывает свою черную сумку:
– Думаю, весьма уместно предположить утомление. Сколько у вас выступлений в неделю?
– Четыре, – отвечает мама. – Я так и знала, что не стоит ей сегодня выходить. Она должна просто отдыхать.
Я опускаю глаза, чтобы не смотреть на нее. Она кажется искренней, по-матерински заботливой, вот только забыла упомянуть, что не возражала, когда утром я убиралась в квартире и готовила ей чай.
– Вы можете сократить их до двух? – уточняет доктор.
Мама поворачивается к Жаку, и тот качает головой:
– Нет. У нас контракт на четыре шоу в неделю, со среды по субботу. Боюсь, мы его потеряем, если урежемся.
Доктор хмурится, отчего его усы обвисают еще больше:
– Думаю, юной леди следует какое-то время выступать лишь дважды в неделю. Ей необходимо отдохнуть. После серьезной травмы нужно больше, чем несколько дней, чтобы восстановить силы. – Он склоняет голову – такой насупленный, что похож на грустного моржа. – Она молода. И наверняка сможет вернуться к нынешнему графику за пару недель.
После его ухода повисает оглушительная тишина.
У мамы на лбу и вокруг рта залегают морщины. Хочется заверить ее, что я в порядке и такого больше не случится. Но откуда мне знать, если я понятия не имею, как остановить видения? Представлять несуществующие ножницы, разрезающие ленту? Здесь это не сработает. Жаль, я не спросила совета у Коула.
– Я заменю ее, если хотите. Нельзя нагружать Анну, вдруг ей станет хуже. – Оуэн смотрит на меня с сочувствием.
Я отвечаю свирепым взглядом. А ему какое дело? Знаю, это несправедливо, он ведь так мил со мной… Я скрещиваю руки на груди и отвожу глаза.
Жак хмурится, мама подбадривающее поглаживает его по плечу:
– Это всего лишь две ночи в неделю в течение четырнадцати дней. Итого – четыре выступления. В конце концов, это же почти ничего не меняет?
– Надеюсь, нет. Я поговорю с распорядителем.
– Отлично! – Мама сияет, как будто все просто прекрасно.
Ну конечно. Она же добилась своего. Я расстроено отворачиваюсь к стене.
– Замечательно! Вот и определились. И моя бедная девочка получит необходимый отдых.
– Не поймите меня неправильно, – нерешительно начинает Жак. Я поворачиваюсь, и он, сдвинув брови, глядит на Оуэна: – Но твои фокусы не такие сложные, как у Анны. Боюсь, зрители заскучают.
Я изумленно округляю глаза. Очень лестно, что Жак такого высокого мнения о моих талантах.
– Не проблема, – отмахивается мама. – Анна может научить его своим трюкам.
Внутри все сжимается. Моим трюкам? Вот уж нет. Оэун, должно быть, видит выражение моего лица, потому что торопится успокоить:
– Нет, я не трону твои номера, просто доработаю собственные. Обещаю, дядя, никто не заскучает.
Я пробую разобрать эмоции Оуэна, но сегодня они такие же путанные, как у Жака. Устав от всех, я откидываюсь на диван и закрываю глаза. Все это неважно, если мои видения сбудутся, и нам с мамой грозит плен и смерть от рук безумца. Но вдруг доктор прав? Наверное, я просто истощена, и это сказывается на видениях.