Рассказы

— Почему странное? Катюша — это биостанция.

— Звучно, но непонятно! Там, что же, других людей нет?

— Постой, Карим, дай лучше я скажу товарищам, — вмешался заведующий фермой, приметив нетерпеливый жест Борисенкова. И он в нескольких словах поведал нам историю молодого биолога Кати Свиридовой.

Около двух лет назад высоко в горах, над долиной, поставили небольшую биостанцию. Поначалу там было трое научных сотрудников: пожилая супружеская чета Родионовых и двадцатидвухлетняя Катя Свиридова, незадолго перед тем окончившая институт. Прошлой зимой снежный обвал на несколько месяцев отрезал станцию от Большой земли. Не выдержав лишений, Родионова тяжело заболела. Когда весна согнала снега, Родионов увез со станции больную жену. На их место пришли двое — мужчина и женщина; имена не сохранились в памяти рассказчика. Разреженная атмосфера высокогорья оказалась не по силам женщине, у нее начались головокружения, и ее отозвали. Мужчина был крепок телом, но слаб духом. Он попросту бежал со станции, скрылся невесть куда. Катя осталась одна со своими яблоньками, опытным участком, лабораторией, с ветром-афганцем и ночными заморозками.

Мы еще поговорили и разошлись спать. Я лег на воздухе, завернувшись в овечьи шкуры. Я уже засыпал, когда кто-то тронул меня за плечо.

— Не спишь, друг? — услышал я над своим ухом голос Карима. — Я хочу тебе слово сказать. Вы на рудник путь держите, да?

— Предположим…

— Тогда вам через Скалистый порог идти, другого пути нет.

— Ну и что же?

Я тщетно ждал ответа. Карим замолчал и молчал так долго, что у меня вновь начали слипаться глаза.

— Я был на Скалистом пороге!. — с каким-то странным восторгом произнес вдруг Карим. — Первый раз был — мы строили станцию, и еще один раз был — весной. Наши опять пойдут туда осенью, а я не пойду. Нет, не пойду! — повторил он, словно удивляясь твердости своего решения.

— Что так?

Карим не ответил. Он отстранился в темноту, и, когда вновь оказался рядом со мной, в руке у него было письмо.

— Ты передашь Кате, да? Это не мое письмо, это снизу письмо. Катя очень его ждала.

— Передам, будь покоен.

Я протянул руку за письмом, но Карим не торопился мне его вручить.

— Дорога опасная, друг, а письма редко сюда приходят. Будь осторожен, как слеза на реснице.

Я заверил Карима, что приложу все усилия к тому, чтобы уцелеть и доставить Кате письмо.

— А обо мне ты ей ничего не говори, да?..

Светлые белки Каримовых глаз висели надо мной, словно два белых печальных цветка.

«Плохо твое дело, парень», — подумал я, пряча письмо в нагрудный карман куртки.

Желто-зеленая долина вскоре скрылась из виду. Дорога, все время круто забиравшая вверх, перешла в дорожку, а дорожка — в прерывистую, едва различимую каменистую тропку, повисшую над глубоким ущельем, изрезанным клыками скал. Далеко внизу ревела река, захлебываясь собственной пеной. Порой вровень с нами над ущельем проплывало тощее разорванное облачко. Задевая об острые отроги, облачко лохматилось все больше и, достигнув нависшей над ущельем исполинской скалы, таяло, умирало на ее каменистой груди.

Подчас нам приходилось ползти, цепляясь за выступы скал и шершавый мох. Мелкие осколки осыпались из-под наших локтей и колен, и Борисенков отдышливо ворчал:

— Помни, путник, от тебя до могилы один шаг.

Он столько раз повторял эту подслушанную у чабанов древнюю памирскую поговорку, что в конце концов настроился на меланхолический лад и даже перестал возмущаться дорогой. По правде говоря, и мне не раз казалось, что я обману доверие Карима и не доставлю письма. И только Хвощ оставался верен своему обычному хладнокровию и даже не забывал отбивать образцы горных пород. К этому занятию у него, старого поисковика, была какая-то ребяческая страсть.

К исходу дня мы благополучно достигли места намеченной стоянки в глубокой, защищенной от ветров расселине. Мы скинули рюкзаки и повалились на каменистую землю, показавшуюся нам мягче пуховой перины.

— Теперь я понимаю, почему наш друг Карим так благодарил меня за то, что я согласился взять для Кати «совсем маленький» сверток, — сказал Борисенков.

— Значит, он и вас нагрузил? — рассеянно отозвался Хвощ.

— И меня? Ах, вот оно что! Ну и пройдоха! Выходит, — повернулся ко мне Борисенков, — Карим пощадил только вашу молодость?

— Не совсем так. Он, верно, считал, что у меня наилучшие шансы достичь Скалистого порога, и поэтому доверил самое ценное. — И я показал им краешек розового конверта.

— Вот оно что! — воскликнул Борисенков. — Уж не свадебные ли дары мы несем?

— Письмо не от Карима.

— От кого же?

— Не знаю, здесь нет обратного адреса. — И я пошел ставить палатку.

Лишь к вечеру следующего дня достигли мы Скалистого порога. Он появился неожиданно, после того как мы несколько раз с тревожным недоумением принимались разглядывать карту. Тропа опетлила скалистое двухолмие, повернула назад, и прямо перед нами открылся гладкий и чистый склон горы, внизу переходящий в широкий уступ. Посреди уступа стоял сложенный из камней дом с плоской крышей, отличающийся от обыкновенного памирского чода лишь дымоходной трубой. Несколько отступя, от дома тянулась невысокая, также сложенная из камней ограда. За оградой зеленели какие-то растения, пятна зелени покрывали и нижнюю часть склона, но отсюда трудно было решить, что это: трава, кустарник или низкорослые деревья.

И хотя станция казалась совсем рядом, мы еще долго блуждали по извивам тропы, прежде чем ступили на Скалистый порог.

Свежий шум воды стоял над площадкой. В стороне опытного участка на косо срезанной скале обрывалось русло текущего с верховий гор ручья. Вода плоскими струями ниспадала по каменной стенке в глубокую впадину, образующую подобие водохранилища.

В тощей тени порожка круглым булыжником лежала черепаха. Из двери выскочил щенок с мохнатой мордой и жалким, гладким тельцем. Он звонко затявкал, припадая на передние лапы и незаметно пятясь назад.

Его лай всполошил других обитателей станции. С паническим кудахтаньем из-за угла дома вывернулась смешная голенастая курица, а за ней, оглашая воздух отчаянным визгом, курчавый корейский поросенок. Получив подкрепление, щенок залаял еще отважней. Теперь он не просто пятился, а действовал наподобие челнока — скок вперед, скок назад.

— Эй, в доме! — крикнул Борисенков. — Собака не разорвет?

Никакого ответа. Щенок заходился так, что, казалось, вот-вот лопнет от собственного визга. Курица издавала звуки, похожие на «кукареку» молодого, начинающего петуха. Поросенок описывал вокруг нас круги и, охрипнув, хрюкал на басовых нотах. У него была удлиненная морда и рыло с горбинкой, что придавало ему сходство с диким кабанчиком.

В доме раздался грохот, будто с размаху опрокинули стул, затем быстрый постук каблуков по каменному полу, и в темном вырезе двери появилась молодая женщина с ружьем в руках. Она остановилась, с удивлением глядя на нас, затем рассмеялась:

— А я-то думала — гиадалаец! — И, прислонив ружье к двери, закричала: — Куш, Степа, куш! Тата, Кузя, молчать!

Зверье послушно угомонилось и сгрудилось у ее ног.

— Добро пожаловать, товарищи! Будем знакомы. Свиридова Екатерина Алексеевна, а лучше — просто Катя.

Мы поочередно пожали маленькую жесткую руку Кати. Эта сильная, огрубелая рука да яркий, как будто подернутый легким инеем румянец были единственными во всем облике Кати признаками, говорящими о ее горной жизни.

Катя была худенькая, стройная, очень городская. И одета она была по-городскому: голубой свитер, узкая шерстяная юбка, шелковые чулки и туфли на высоком каблуке. И хотя эта одежда, несомненно, шла ей, Катя была похожа на девочку, которая в отсутствие матери нарядилась в ее вещи.

— Тьфу, какие мы небритые, старые, — проговорил Борисенков, с отвращением скребя щетинистую щеку. — Да, да, и вы стары, молодой человек! — накинулся он на меня. — В тридцать лет седые волосы, мешки под глазами!..