Страница 8 из 157
Еще долго упрекал, выговаривал. То мерял шагами комнату, и под чоботами похрустывала сухая солома, то держался руками за край стола, как за трибуну. И не замечал, что та, в кого, будто камни, бросал обидные слова, тихо плакала; как она, захлебываясь слезами, с трудом поднялась и, ничего не видя, вышла из хаты. Прислонилась спиной к стене, отдышалась. Ощупью отыскала плетень и, держась за него, как слепая, вышла со двора и поплелась к своему дому.
Глава 8
Если в сердце гнездится печаль, а слезы застилают очи и вам не с кем поделиться своим горем, вы не раздумывая идите на берег Кубани. Днем ли, ночью ли — все одно. Как ни грозна река весной, а вы отыщите поросшую густым, как шерсть, мохом каменную плиту и садитесь на нее, точно на скамейку. У ваших ног беснуется вода в весеннем разбеге, шумит, подтачивает берег. Смотрите, смотрите на стремительный бег реки, на холмистое заречье, и вы не заметите, как ваши слезы высохнут, взгляд посветлеет: вместе с протяжным шумом, вместе со свежей прохладой придет к вам желанный покой.
Евдокия Ильинична хорошо знала успокаивающую силу родной реки — это давнее и надежное, испытанное людьми средство против тоски и горя. Поэтому, не задерживаясь на улице, она прошла к берегу, уселась возле хаты на сухую, прошлогоднюю траву, как на мягкую полсть, и задумалась. Так и просидела час или два — не считала. Смотрела на реку, и ночью река казалась черным бурлящим поясом. На той стороне, как раз против Трактовой, раскинулся черкесский аул Псауче Дахе. Сакли со светящимися оконцами спускались к реке, по улице неровной стежкой убегали огни. Евдокия Ильинична смотрела на шумный речной пояс, на мерцающий огоньками аул, а мысленно продолжала спор с бригадиром, доказывала ему, что он не то что бесчеловечный, но еще и бесстыжий; что такому не только нельзя доверить бригаду, а невозможно поставить его даже бугаятником: бугаи не примут. Успокоившись, она начала думать о том, что в Прискорбном жизнь идет не так, как у всех людей, и даже не так, как в Трактовой. В Трактовой есть и кино, и магазины, и Дом культуры, и всегда там людно. А что в Прискорбном? Ничего. Одиноко, как сироты, стоят хатенки, и по вечерам в хуторе тихо, как в могиле: не слышно ни гармошки, ни девичьих голосов. В Трактовую тянутся из хутора и молодые и старые. Где зараз ее дети — Илья и Елизавета? В Трактовой, где им еще быть… Евдокия Ильинична думала и о том, что в Прискорбном живут женщины без мужей. Не их это вина, а их беда. У одной муж остался на войне, у другой — разлюбил, бросил и ее и детей. Разве можно такой бедой попрекать женщин? А бригадир попрекает, выговаривает, ни стыда у него, ни совести…
И еще лезло в голову, что есть же, и недалеко отсюда, хутора с веселыми и красивыми названиями. Например, хутор Вольный. Вольный хутор — хорошо! И живут в нем, наверное, люди вольные, как птицы. Или хутор Кубанский. Чем плохое название? Сразу видно: стоит на берегу Кубани, и жители его — кубанцы. Или хутор Свобода? Лучшего названия, кажется, не отыскать. Или хутор Вишневые Сады? Значит, весь хутор утопает в вишневых садах, а по весне, куда ни глянь, цветут и цветут вишни, и оттого повсюду белым-бело. Или у черкесов? На том берегу раскинулся аул Псауче Дахе. Что означает по-русски Псауче Дахе, Евдокия Ильинична не знала. Но по звучанию понимала, что Псауче Дахе — это что-то красивое… И почему тут, на невысоком берегу, наискосок от Псауче Дахе, примостился хутор с таким скорбным именем? Будто нарочно дали ему такое невеселое прозвище, чтобы сказать этим, что люди здесь живут, в тоске или в горе. Может, по этой причине и Кубань так изгрызла его, разнесчастного? Нехорошее имя, а деваться от него некуда. Стоит Прискорбный на берегу, пугает своим видом людей, и пусть стоит. Или взять фамилию бригадира в Прискорбном. Хрен Василий Васильевич. Ну, что это такое? Где еще можно найти вторую такую фамилию? Существует она, как на беду, только в Прискорбном. В колхозе восемь бригад, и у семи бригадиров нормальные человеческие фамилии. Один Нестеров, другой Белогоров, третий Калашников, четвертый Горицветов… «А у нас что? Хрен Василий… Раньше я думала, что бригадир наш не такой злющий, как тот едучий корень, а теперь узнала… Еще похлестче! Беда… Что фамилия, что человек…»
Оставшись одна, да еще ночью на берегу Кубани, Евдокия Ильинична успокоилась: куда-то ушли, пропали и обиды на бригадира, и каждодневные житейские хлопоты. Мысленно, как на легчайших крыльях, улетала она в прошлое. И та ее жизнь, что виделась издали, казалась жизнью не только невозвратной, но и необыкновенной, и сердце ее наполнялось тревожной радостью. Смешивалось в кучу все, что было пережито, и бежали наперегонки то детство, то юность, то гулянки, то купание в Кубани, то страда в степи, и всюду на виду у всех она, Дуся. Даже не верилось, что когда-то все это было. А может, ничего и не было? Может, тут одна ее выдумка? И чаще всего мысли обращались к девичеству. Какая это была красивая пора молодости! И как только Евдокия Ильинична видела себя в кругу подруг, таких же развеселых и беспечных, как и она, так всегда почему-то рядом с ней был Семен Маслюков…
Тут автор поставил три точки, потому что неожиданно подошел к запретному месту своего рассказа. Сам того не желая, коснулся тех сокровенных тайн, о которых Евдокия Ильинична просила никому не рассказывать. Просьба эта, как мы помним, относилась к годам ее замужества, когда Семен Маслюков, учитель из Трактовой, частенько навещал Прискорбный и ночевал у тети Голубки. К этим ее сердечным струнам мы пока не прикоснемся. Мы сперва расскажем о знакомстве Дуси Шаповаловой с Семеном Маслюковым. Первый раз Семен приехал в станицу на каникулы в феврале 1926 года. Тогда-то он и познакомился с Дусей и подарил ей книжечку стихов… Так что три точки пусть стоят, пусть предупреждают, как автомобильные знаки на дороге, а мы пройдем мимо них и поведаем о знакомстве Дуси и Семена. И заранее просим у Евдокии Ильиничны извинений, если мы расскажем о том далеком времени не так, как оно рисуется в ее мечтах, а так, как оно было в жизни, — ничего не утаивая и ничего не прибавляя.
Глава 9
Второй раз Семен Маслюков проводил зимние каникулы в Трактовой. Жизнь в большом городе, учеба на рабфаке так изменили станичного парня, что пожилые казаки поглядывали на него с удивлением, а сверстники — с нескрываемой завистью. Дома у Маслюковых тоже дивились и радовались. Перемена была заметна и в том, что Семен носил не бешмет и шаровары на очкуре, а городской костюм, не черкеску с газырями, а бобриковое пальто с каракулевым воротником; и в том, что Семен заметно повзрослел и возмужал, а черная как смоль чуприна стала пышнее, и ходил он по хутору даже в холод с непокрытой головой; и в том, что уже свежо и молодо засеялись усики, и Семен часто и, казалось, без причины поглаживал их согнутым пальцем; и в том, что в характере Семена прижились такие черты и черточки, какие у трактовских парией встречались редко: скромность, доброта, вежливость и уважение к старшим…
В семье Маслюковых дивились тому, что Семен всегда мыл руки перед тем, как сесть к столу. Ел или пил молоко не так быстро и не так жадно, как это делали его братья Ульян и Андрей. Мать раздобыла у соседки ржавую вилку, почистила ее о кирпичину, вытерла тряпкой и клала на стол перед Семеном. Улыбался Семен, ласково поглядывая на мать, понимал, зачем она это делала, а к вилке не притрагивался. Мясо брал ложкой или руками, как все… Однажды сказал…
— Мамо, а вы купите вилки всем… Вилкой есть удобней.
— Ты же знаешь, Сеня, непривычные мы к вилкам. — Мать улыбнулась. — Мы привычны к тем вилкам, какими сено мечут…
С родителями Семен был ласков, разговаривал с ними часто и охотно, и в голубых его глазах всегда теплилась улыбка. Как-то обнял мать и поцеловал ее, чего, разумеется, никто из ее сыновей никогда не делал. Фекла даже прослезилась.
Ночью, прикрывая одеялом костлявую, пахнущую кузнечным дымом спину мужа, сказала: