Страница 136 из 157
Румянцев приблизился к столу и начал собирать в портфель какие-то бумаги. Вошел Петрович и сказал, что машина уже стоит у подъезда.
«Что-то на сердце у меня чересчур радостно, и чувство непривычного благодушия не покидает меня все эти дни, — писал Щедров, вернувшись вечером в гостиницу. — Мне кажется, что сейчас я похож на человека, который носил темные очки, и, когда их не стало, он увидел мир удивительно ярким и красочным, и таким он кажется ему потому, что этот человек любит Ульяшу. Поэтому и мой разговор с Румянцевым был каким-то добрым, хорошим, не разговор, а дружеская беседа — мирная, почти семейная. Я постеснялся сказать ему все, что думаю и о Рогове и о Калашнике, но зато не утерпел и похвалился своей невестой. Я слушал Румянцева, смотрел на него так, как смотрят восторженные юноши на умудренных жизнью старцев. И хорошо, что я поговорил с ним об Огуренкове… Вот и к Калашнику у меня отношение какое-то излишне либеральное, что ли. Поехал к нему на квартиру, пил с ним чай, говорил о том о сем и ничего не сказал из того, о чем обязан был сказать. Или еще: на семинаре слушал лекцию об агрессивной политике американского империализма. Читал ее приехавший из Москвы лектор, читал скучно и так монотонно, как обычно читают давно заученный текст. К тому, что слушателям было известно, он ничего нового не прибавил. Однако в силу моего душевного благополучия лектор показался мне человеком умным, а лекция интересной. Вчера во второй половине дня выступали секретари райкомов. Это были большей частью заурядные пятнадцатиминутные сообщения, написанные по известной схеме: сделано то-то и то-то, план выполнен на столько-то процентов, урожай запланирован такой и т. д. Мне же эти доклады нравились. Слушая, я думал о том, как это докладчики умеют кстати привести нужные цифры, и совсем не замечал, что некоторые их доклады, как близнецы, похожи один на другой: отличаются лишь фамилиями, названиями станиц и колхозов. Я же видел в них превосходных практиков, умеющих поднажать там, где нужно, и знающих, как организовать дело… И я понимаю: главная причина моего благодушия — Ульяша. С той самой минуты, когда там, в вышине, перед величием ледников, мы поклялись в любви, я почувствовал себя не то что счастливым, а каким-то душевно обновленным. Сейчас я удивляюсь: как это раньше мог жить без Ульяши и без Ульяшиной радости? Каждый вечер, вернувшись с семинара, я спешу позвонить в Усть-Калитвинскую, чтобы услышать ее голос и чтобы ей сказать, как я здесь живу, что делаю. Только потому, что влюблен, я на окружающую жизнь смотрю восторженными глазами. Сердце мое стало мягким, а разум — добрым. Мое теперешнее душевное состояние похоже на легкий и приятный хмель, Мне же необходимо быть собранным и подумать о многом, в частности о том, что статья Приходько — это начало, что теперь нужно слово живое, сказанное с трибуны. Нужны лекции, доклады. О чем? Какие темы? Это и экономика Усть-Калитвинского и коммунистическая нравственность. Об этом сейчас следует думать и думать, и любовь Ульяши, ее радость должны мне не мешать, а помогать…»
Глава 39
Вишняковская давно жила новостью о приезде Евсея Застрожного. И хотя сам факт возвращения бывшего шкуровца все еще не предавался гласности, однако об этом знала уже вся станица. Охочие до «уличного бреха» вишняковские бабенки разнесли слухи и толки быстрее радиоволн, и были те слухи и толки самые различные.
Так, в одном конце станицы говорилось, что Евсей Застрожный доводится Николаю Застрожному родным дядей и в Вишняковскую этот дядя заявится на собственном автомобиле марки «мерседес-бенц» (что оно такое «мерседес-бенц» — толком никто не знал); что за границей дядя Николая стал фермером и богачом неслыханным и в свою родную станицу богач-фермер залетит с единственной целью: увезти за границу своего племянника. Как утверждали слухи, Евсею Застрожному на своей ферме требовался молодой и знающий дело управляющий, и Николай Застрожный подходил на эту должность и как родич и как агроном. Но об этом коварном замысле стало известно майору Мельчакову, и якобы именно это обстоятельство и явилось причиной вызова в райотдел милиции Николая Застрожного, Анисы Ковальчук и Семена Журбенко.
В другом конце станицы, напротив, досужие языки уверяли, что бывший шкуровец ни в каком родстве с председателем «Эльбруса» не состоит, а является лишь однофамильцем; что в Вишняковскую этот однофамилец заявится, верно, на своей шикарной легковой машине, но не ради того, чтобы кого-то подкупать и сманивать, а исключительно для того, чтобы прихвастнуть перед земляками и наглядно показать им, как же роскошно живут люди за границей. На том же, другом конце станицы поговаривали даже о том, что Евсей Застрожный, как стало известно тому же майору Мельчакову, никакой не Застрожный и никакой не кубанский казак, а самый настоящий шпион, удачно переодетый и ловко загримированный под кубанского казака; что хотя ферма у него действительно имеется, но что главная его цель состоит вовсе не в том, чтобы сманивать Николая Застрожного и делать его своим управляющим, а в том, чтобы добыть важные шпионские сведения.
Нашлись и такие распространители «уличного бреха», которые утверждали, что Евсей Застрожный никакой не шпион и не фермер; что бывший шкуровец под видом раскаявшегося грешника возвращается в Вишняковскую для того, чтобы убить своего кровного врага Антона Силыча Колыханова, который в 1919 году в бою под Надзорным саблей зарубил брата Евсея — Мефодия, и потому, уплывая в 1922 году с разбитыми белогвардейцами в Турцию, Евсей поклялся отомстить за гибель брата, и вот час отмщения настал.
Под строжайшим секретом сообщалось еще о том, что Евсей Застрожный — это, безусловно, Евсей Застрожный, уроженец Вишняковской и бывший шкуровец. Однако в родную станицу он приезжает не шпионить и не убивать Колыханова. И никакой фермы Евсей не имеет, и жилось ему на чужбине несладко. Чтобы как-то прожить и не умереть от голода, старик за определенную плату согласился вернуться в Вишняковскую под видом осознавшего свою вину репатрианта единственно с целью завезти с собой, словно заразную болезнь, такие людские пороки, как жадность к наживе, скаредность, стяжательство, воровство, то есть все то, от чего вишняковцы с Октября 1917 года начали постепенно избавляться, хотя и не без труда.
Среди вишняковцев нашлось немало противников этих слухов. Они смотрели на жизнь трезво и утверждали, что Евсей Застрожный не шпион, не носитель заразы и что мстить за убитого брата не собирается; что многолетняя скитальческая жизнь на чужбине сделала старика не только обездоленным, лишенным приюта и крова, но и совершенно нищим, как говорится, и телом и душой; что в Вишняковскую он возвращается для того, чтобы поклониться в ноги своим землякам и просить у них прощения и приюта. Но этому мало кто верил.
В числе тех, кто этому мало верил, вернее, совсем не верил, был Антон Силыч Колыханов. Когда уже стало известно, не по слухам, а достоверно, что хорошо ему знакомый белогвардеец приезжает в станицу, изрезанное шрамами лицо Колыханова перекосилось в страшном гневе, в нервном тике задергалась верхняя, давным-давно рассеченная саблей губа и перед глазами живой картиной предстал бой под Надзорным. Два всадника, блестя в небе клинками, пришпорили коней и понеслись один другому навстречу. На выручку Мефодию спешил его отец — Фотий Застрожный. Колыханов зарубил Мефодия, но и ему тогда несдобровать бы, не подоспей на коне Иван Щедров. На полном скаку и с такой силой Иван Щедров потянул саблей, что старый Застрожный упал на конскую гриву и, заливая ее кровью, повалился на землю. Тут подлетел Евсей, выстрелил в упор, и Колыханов вместе с подстреленным конем рухнули на траву.
«Какая же это вражина пустила слушок, будто беляк раскаялся? Дескать, волк уже не волк, а овечка, и прибывает та овечка с повинной, — думал Колыханов, стоя посреди комнаты, раскорячив кривые кавалерийские ноги. — Да кто же этой брехне поверит? Ить классовый враг завсегда есть и завсегда будет классовым врагом. Как бы он ни хитрил, как бы ни подкрашивался под овечку, а звериное обличье завсегда выпирает наружу. Может, молодые да зеленые, вроде Николая и Анисы, не могут этого раскусить. А я вражеские козни вижу насквозь. Подседлаю коня и умчусь к Антону. Скажу ему: «Портреты боевых кочубеевцев висят на видном месте в музее, а в Вишняковскую пробирается тот, с кем мне и твоему батьке не раз приходилось скрещивать сабли…»