Страница 120 из 136
— У тебя ко мне дело? — не отвечая, строго спросил Барсуков.
— Ох, дела, дела… Да их, этих текущих хлопот, невпроворот, для нас с тобой хватит на всю жизнь. — Казаков ласково, по-кошачьи щурил слезившиеся от радости глазки, добродушно улыбаясь. — Куда вы с Дарьей Васильевной вчера запропали?
— Уехали домой.
— А мы хватились — нету. Искали вас, искали…
— Кто это — мы?
— Ну, собралась небольшая компания. Завернули в «Подсолнух» и славно там подкрепились. Но всем нам хотелось, чтобы и вы с Дарьей Васильевной посидели бы с нами за столом, поужинали. — И снова с губ Казакова стекала сахарная улыбочка, и снова щурились мокрые глазки. — А знаешь, кто с нами был в «Подсолнухе»? Бьюсь об заклад, никогда не догадаешься! Тот самый Андрей Терентьевич Добродин. Я уже тебе говорил, что Добродин глава над всеми запасами минеральных удобрений, какие хранятся на складах в крае, — это же сила! И прибыл он к нам как представитель края. Веришь, Тимофеич, пока мы ужинали, я успел подсоседиться к нему и сойтись на короткую ногу. Беседовали! Какая умница! Какой общительный и какой начитанный человек! Всю литературу знает! Гоголя ставит выше графа Толстого, и получается это у него тактично. Во всем видна сплошная интеллигентность! И вот он, Андрей Терентьевич, там, в «Подсолнухе», сказал о тебе всего только одно, но чересчур меткое слово. Какое? Исключительно точное: орел! Так и сказал. «А он орел!» Я тут же с вопросом: «Андрей Терентьевич, а вы лично знаете Михаила Тимофеевича?» — «Я, отвечает, лично его не знаю, но я слышал его выступление, и этого для меня предостаточно, чтобы сказать: орел!» Тимофеич, не кривись и не крути головой, ведь Андрей Терентьевич зря не сказал бы. Умнейшая голова, профессор! А как разбирается в поэзии! Маяковский — это, говорит, гигант! А сколько знает каверзных анекдотов! Тьму! Помрешь со смеху!.. Ну не косись на меня зверем, не об этом моя речь. Я хотел сообщить тебе важную новость: Андрей Терентьевич собирается к нам в гости. Как, а? Еще в Степновске, говорит, сколько хорошего наслышался про ваш Казачий курень, многие, говорит, там побывали — не нахвалятся, и только один я еще там не был. Ну, я, не будь дураком, тут же поспешил уточнить: «Андрей Терентьевич, Казачий курень всегда будет рад принять вас как дорогого гостя!» И после этого тонко и умело, так, как бы между прочим, закинул удочку насчет удобрения для наших полей. Так, мол, и так, день и ночь печемся о высоком урожае зерновых и бобово-масличных. И что ты думаешь, Тимофеич? Клюнуло, поплавочек заплясал, завертелся. А я снова: «Милости просим к нам в гости, будем рады» — и прочее…
— Кто тебя уполномочивал приглашать?
— Да ты что? Неужели ничего не соображаешь? — удивился Казаков. — Мы же можем заполучить удобрения столько, сколько нам надо. Ведь это же случай, и какой! Мы этого Добродина так приласкаем, что он изделается ручным!
Слушая своего заместителя, Барсуков хмурился и кривился, как от острейшей зубной боли. Ему казалось, что никогда он еще не смотрел на Казакова так удручающе мрачно и никогда ему еще не была так противна эта сахарная улыбка на мокрых губах и этот восторг, и он спросил:
— Так какое у тебя дело ко мне?
— Вот оно и есть, мое дело! — еще с большим восторгом ответил Казаков. — Да ежели мы заполучим Добродина, да ты понимаешь, что это такое? Вот я и хотел согласовать с тобой, утрясти вопрос… Мероприятие, Тимофеич, исключительно важное и нужное!
— Мероприятие? Ишь какое словцо! — Барсуков тяжело вздохнул. — От него и грустно, и смешно. Мероприятие! Смех!
— Да почему же?
— Потому, Нилыч, что никакого мероприятия не будет.
— Это как же понимать? — Казаков даже хихикнул от удивления. — Что значит — не будет? Ведь я уже пообещал, договорился на субботу. Надеюсь, в субботу найдется у тебя свободное время? Я сегодня же прикажу Конькову, чтобы все было на полном боевом взводе.
— И Конькова оставь в покое.
— Удивляюсь на тебя, честное слово… Да и что сие вообще означает? Поясни!
— Поясняю: мероприятия не будет! Ты что, Казаков, перестал понимать русский язык?
— Да, честно признаюсь, сегодня что-то совершенно тебя не понимаю. Как же теперь быть? Я пригласил Добродина, разговаривал с ним, все шло как по маслу… Не понимаю!
— Отменяется и разговор, и обещание, — спокойно ответил Барсуков. — Сегодня же позвони в Рогачевскую и скажи гостю тактично, вежливо, как это умеют делать одни благородные люди и дипломаты, что ты извиняешься. Так, мол, и так, произошла досадная ошибка насчет Казачьего куреня. И тут же без обиняков скажи, что никакого Казачьего куреня в «Холмах» никогда не было и нет и что слухи, дошедшие до Степновска и до Добродина, ложные слухи.
— Не было и нет Казачьего куреня? Да как же все это понимать, Тимофеич? Ты шутишь!
— Так и понимай. Нету у нас Казачьего куреня, и никогда не было. Что тут еще непонятного?
— Стоит же он, красуется, стервец, на берегу озера! — Казаков улыбнулся еще слаще. — Ей-богу, шутишь, Тимофеич! Ну, скажи, что шутишь!
— Нет, Казаков, мне не до шуток: я говорю серьезно. Запомни: не было в «Холмах» этого злачного места, и никогда о нем не вспоминай. Ясно?
— Вот теперь-то и вовсе не ясно, все потемнело, и через то позволь мне говорить с тобой откровенно, начистоту.
— Позволяю. Говори, только покороче.
— Не хотелось, а придется сказать. — Казаков вмиг погасил сахарную улыбочку, поспешно вытер платком багровое лицо. — Тимофеич, тебе хорошо известно, как я ценю тебя, как уважаю…
— Давай без предисловия…
— Прошу тебя, умоляю, как брата родного: откройся, скажи чистосердечно, что с тобой приключилось?
— Решительно ничего.
— Неправда! И ты не делай удивленный вид, все одно не поверю. Сколько годов мы шли, что называется, нога в ногу, и как хорошо шли! А теперь? Я не слепой и вижу: что-то неладное происходит с твоей психикой и с твоими нервами. Я не врач и не могу сказать, что именно с тобой происходит. Может, тебе следует обратиться к специалистам медицины или поехать полечиться в санаторий? Ведь ты же за свою жизнь ни разу в санатории не был!
— По-твоему, я болен?
— Истинно так!
— Что тебя привело к такому странному выводу?
— Дорогой Михаил Тимофеевич, любой человек, ежели он во всех отношениях здоров, ежели у него нормальная психика и не расстроены нервы, не может перемениться так, в один миг, что называется, ни с того ни с сего. А ведь ты не то что переменился, а как бы переродился, да так переродился, что и родная мамаша тебя бы не узнала… Ну, я уже не говорю о том, что ты стал какой-то тихий, смирный, какой-то чрезмерно вежливый, обходительный. Я понимаю, время у нас зараз такое, что грубить никак нельзя, социалистическая демократия и все такое прочее… Но нельзя же так круто поворачивать! Просто не нахожу слов и не знаю, как же… Может, умолкнуть?
— Зачем же умолкать? Договаривай. Что же оно — «нельзя так круто»?
— Тимофеич, скажу по-мужски, откровенно и начистоту. Можно?
— Коль начал, так и говори.
— Только разговор получится длинным. Есть у тебя свободное время?
Стоявшие в углу высокие часы с тремя медными гирями и медным, похожим на луну маятником, как бы желая ответить на молчаливый взгляд Барсукова, пробили семь раз, и когда стихли их густые, как у церковного колокола, звуки, он сказал:
— В восемь я поеду в «Россию», потому что ровно в восемь тридцать меня будет ждать Харламов. А опозданий, как известно, Харламов не любит. Да и я не люблю.
— Уложиться в полчаса мне будет трудновато, но я постараюсь, — согласился Казаков, с опаской поглядывая на задумчивое, с ввалившимися щеками лицо Барсукова, еще не зная, с чего начать. — Только давай условимся: любо не любо, а ты слушай и не перебивай, и ежели что не так, не по душе, — извиняй…
— Не тяни, Нилыч!
— Сперва о моих предположениях: Тимофеич, ежели считаешь себя здоровым и вполне нормальным, то ты, чертяка, не иначе влюбился! Ей-ей влюбился! — Казаков прошелся по кабинету, выставляя грудь вперед. — Все приметы налицо! Можешь усмехаться и помалкивать. Но тебе, думаю, интересно знать, что же привело меня к такому неожиданному и такому смелому выводу?