Эссе

Я имею и имел ранее удовольствие и честь выступать по этому делу в качестве адвоката. В результате моей официальной причастности к делу я получил приятную возможность в известной мере, путем переписки, вступить в личное общение с этим знаменитым писателем и добросердечным и талантливым человеком Генри Миллером.

Письмо, адресованное мне, которое воспроизводится в этом документе и представляет собой страстное обращение Генри Миллера к трибуналу Верховного суда Норвегии, предназначено им для того, чтобы помочь в защите наиболее важного бастиона свободы, демократии и гуманизма: свободы чтения.

Трюгве Хирш

Адвокат

Биг Сур, Калифорния

27 февраля 1959 г.

Мистеру Трюгве Хиршу

Осло, Норвегия

Дорогой мистер Хирш!

Отвечаю на ваше письмо от 19 января. Вы просите меня прислать заявление, которое можно было бы использовать на заседании Верховного суда в марте или апреле нынешнего года… Трудно быть более точным, чем я был в письме от 19 сентября 1957 года, когда дело, возбужденное против моей книги «Сексус», слушалось в нижних судебных инстанциях Осло. Тем не менее вот несколько дальнейших соображений, которые, я полагаю, придутся a propos[12]

Читая решение городского суда Осло, присланное вами несколько месяцев назад, я испытывал смешанные чувства. Если порой меня разбирал смех, — отчасти из-за неудачного перевода, отчасти из-за смысла и количества перечисленных нарушений закона, — надеюсь, никто не сочтет это преступлением. Принимая мир таким, какой он есть, а людей, которые пишут и применяют законы на практике, тоже такими, какие они есть, я думал, что решение так же ясно и точно, как любая теорема Евклида. Не был я также осведомлен о том или безразличен к тому, что суд предпримет усилия к истолкованию дела далеко от строгой буквы закона. (Невозможная задача, сказал бы я, поскольку если законы существуют для людей, а не люди для законов, верно и то, что определенные личности созданы для закона и смотрят на вещи исключительно глазами закона).

Должен признаться, что недооценил впечатление, которое производят тяжеловесные, нередко высокопарные и лицемерные заключения, представленные учеными, жрецами от литературы, психологами, медиками и так далее. Да и как могло быть иначе, если в точно таких же не знающих сомнений личностей, зачастую полностью лишенных чувства юмора, я нередко направлял мои стрелы?

Перечитывая этот длинный документ сегодня, я более чем когда-либо осознаю абсурдность всей процедуры. (Какое счастье, что мне предъявили обвинение не как «извращенцу» или «выродку», а просто как человеку, который делает секс приятным и невинным!) Почему, о чем часто спрашивали, если он может предложить так много другого, нужно ему было вводить эти будоражащие и сомнительные сексуальные сцены? Чтобы ответить на это как следует, надо бы вернуться в утробу — под руководством психоаналитика или без оного. Каждый — священник, психоаналитик, адвокат, судья — имеет свой ответ, как правило избитый. Но никто из них не заходит достаточно далеко, ни один ответ не является достаточно глубоким, достаточно содержательным. Само собой, что наилучший ответ таков: вынь соринку из собственного глаза!

Если бы я сидел там, на скамье подсудимых, то мой ответ прозвучал бы, вероятно, так: «Виновен! Виновен по всем девяноста семи пунктам! Повесить!» Потому что, когда я поддаюсь недальновидному, близорукому взгляду на вещи, то понимаю, что был виновен еще до того, как написал книгу. Иными словами, виновен потому, что я такой как есть. Чудо, что я разгуливаю на свободе. Меня должны были осудить в тот момент, когда я вышел из материнской утробы.

Душераздирающее повествование о моем возвращении в лоно семьи в рассказе «Воссоединение в Бруклине» я заключил словами, под каждым из которых и под всеми вместе готов подписаться и теперь: «Я смотрю на весь мир как на мой дом. Я живу на Земле, а не просто в какой-то одной ее части, называемой Америкой, Францией, Германией или Россией. Я предан всему роду человеческому, а не одной стране, расе или народу. Я в ответе перед Богом, а не перед президентом Соединенных Штатов, кем бы он ни был. Я здесь, на Земле, для того, чтобы строить свою собственную судьбу. Моя судьба связана с судьбой любого живого существа на планете, а может, и с судьбами обитателей других планет, кто знает? Я отказываюсь подвергать мою судьбу опасности из-за узких правил, которые призваны ее ограничивать. Я расхожусь с современными взглядами на убийство, на религию, на общество и наше благополучие. Я постараюсь жить в соответствии с собственным взглядом на вещи вечные. Я говорю: „Мир всем вам!“, но если вы этого мира не найдете, значит, вы плохо искали.»

Любопытно и, надеюсь, вполне уместно упомянуть в этой связи о моей реакции на недавнее чтение Гомера. По предложению издателя Галлимара, который предпринял новое издание «Одиссеи», я написал к нему краткое предисловие. Раньше я «Одиссею» не читал, только «Илиаду», да и то несколько месяцев назад. И хочу сказать, что после того, как я шестьдесят семь лет ждал, чтобы прочесть эти всемирно признанные классические произведения, я обнаружил в них многое достойное порицания. В «Илиаде», или «пособии для мясника», как я ее называю, больше, чем в «Одиссее». Но мне бы никогда не пришло в голову потребовать, чтобы их запретили или сожгли. И я, кончив чтение, не боялся, что, обезумев, выскочу на улицу с топором в руке. Мой сын, прочитавший «Илиаду» в возрасте девяти лет (издание для детей), мой сын, признавшийся, что ему «иногда нравится убийство», заявил мне, что сыт по горло этим Гомером со всеми его убийствами и всякой чепухой про богов. Но я никогда не боялся того, что этот мой сын, которому скоро исполнится одиннадцать, все еще зачитывается нашими отвратительными комиксами и увлекается Уолтом Диснеем (мне он совершенно не по вкусу), что он страстный фанат кино, в особенности вестернов; повторяю, я никогда не боялся, что он вырастет убийцей. (Даже если его призовут в армию!) Я предпочел бы, чтобы его умом владели иные интересы, и я сделаю все возможное, чтобы так и случилось, но, как и все мы, он продукт своего времени. Я полагаю, у меня нет необходимости сосредоточиваться на опасностях, которые ожидают всех нас, прежде всего — молодежь, именно в этом веке. Суть в том, что у каждого века свои опасности. Что бы это ни было — черная магия, идолопоклонство, проказа, рак, шизофрения, коммунизм, фашизм, — мы вечно ведем битву. Нам редко удается окончательно победить врага, в каком бы виде он ни выступал. В лучшем случае мы приобретаем иммунитет. Но нам не дано знать, и мы не в силах предотвратить опасности, которые таятся за углом. Неважно, насколько мы образованны, неважно, насколько мудры, неважно, насколько чисты и предусмотрительны, у каждого есть своя ахиллесова пята. Безопасность не суждена человеку. Готовность, бдительность, ответственность — вот защита против ударов рока.

Побуждаемый желанием взять быка за рога, я улыбаюсь про себя, предлагая досточтимым членам суда следующие соображения. Приятно ли будет суду узнать, что, по общему мнению, я считаюсь разумным, здоровым, нормальным человеком? Что на меня не смотрят как на «заядлого любителя секса», извращенца или даже невротика? Ни как на писателя, готового душу продать за деньги? Что как муж, отец, сосед я считаюсь «ценным вкладом» в общину? Звучит немного смешно, не правда ли? Могут спросить, неужели это тот самый enfant terrible{9} который написал непристойные «Тропики», «Розу Распятия», «Мир секса», «Тихие дни в Клиши»? Он переменился? Или просто впал в маразм?

Если быть точным, то вопрос заключается в следующем: является ли автор этих сомнительных произведений и человек, живущий под именем Генри Миллер, одним и тем же лицом? Мой ответ — да. И я к тому же одно целое с протагонистом этих «автобиографических романов». Возможно, такое проглотить уже труднее. Но почему? Потому что я оказался «чудовищно бесстыдным» в раскрытии всех сторон моей жизни? Я не первый писатель, который избрал исповедальный подход, изобразил жизнь в обнаженном виде или использовал язык, не слишком подходящий для ушей школьницы. Будь я святым, подробно излагающим свою жизнь во грехе, вероятно, эти смелые заявления, касающиеся моих сексуальных привычек, были бы признаны назидательными, в особенности священниками и медиками. Возможно, их сочли бы даже поучительными.

12

Кстати (фр.).