Страница 5 из 7
До тех пор жизнь у нас с Джин была прямо-таки райская. И вдруг за несколько месяцев все пошло наперекосяк. Началось с того, что в Вансе появился некий Гордон Крейг, якобы ученик Кришнамурти, проповедник непротивления злу и вегетарианства — всяких таких штучек, модных в Париже, но не у нас, настоящий хиппи, на двадцать лет опередивший своих собратьев. Он хотел основать на Юге ашрам и открывать всем желающим путь к Идеалу; этот философский замысел довольно удачно воплотился в реальность, вкратце сводившуюся к следующему: много красивых и желательно богатых женщин, которых гуру удостаивает чести возвести на свое ложе, ученицам — чай с молоком, наставнику — шампанское.
Вскоре к нему присоединился Раймонд Дункан, тоже обряженный в тогу и сандалии, младший брат Айседоры, такой же чокнутый, как она, еще один обогнавший время хиппи. Дункан был знаком с отцом, они встречались в парижском кафе «Куполь», куда отец заходил поесть устриц раз в месяц, когда получал чек за картины. В один прекрасный день эта парочка заявляется к нам в «Холмы», папа принимает их довольно радушно, но главное, они в два счета охмуряют маму, и у нас начинается такое суровое вегетарианство, что Роза берет расчет: каждый день пшеничные проростки с пивными дрожжами, неочищенный рис, сырые овощи, нам с сестренкой Жанеттой это не нравилось, мы любили мясо, любили макать в мясной соус свежий белый хлеб. Покупаются велосипеды для дальних прогулок, и только отцу ни до чего нет дела, он увлечен керамикой и каждый день с утра пораньше мчится работать. Наш тогдашний шофер Александр, который смастерил для меня подвешенные на перекладине трапецию и качели, увозит его в Валлорис, мы же остаемся в руках у этих полоумных — в городе их только так и называли, — до того заморочивших голову матери, что она и нас обряжает в тоги и сандалии на толстенной подошве, мы еле волочим в них ноги, как месье Юло из знаменитого фильма. Однажды я ехал на багажнике маминого велосипеда и попал ногой в заднее колесо, раздался страшный треск, мама решила, что я раздробил себе кости, а оказалось, что это подошва переломала спицы. Джин приходилось еще хуже, чем мне. В одиннадцать-двенадцать лет девочки уже любят наряжаться, а показываться в школе подружкам и мальчишкам таким чучелом — просто ужасно.
В ту пору в большой моде были всевозможные педагогические течения. На Каньской дороге открылась школа Френе, где ученики практически делали, что хотели.
Другие дети до того завидовали им, что лупили при встрече, и бедные «френетики» боялись показываться в городе, особенно осенью, когда мальчишки обстреливали их каштанами и легко могли проломить череп. Однажды драка завязалась на глазах у Матисса, который попросил директоров разных школ прислать ему помощников для вырезания деталей, которыми он украшал капеллу. Я немножко знал старого художника. Отец иногда заходил к нему в Симиез, пока между ними не произошла размолвка, и я смутно помню просторную мастерскую и сидевшего в огромном кресле хозяина. Под конец жизни он уже больше не вставал и не писал, даже с расстояния, — я видел, как он это делал прежде, привязав кисть к длинной бамбуковой палке. Причина ссоры была проста до смешного: папа хотел получить в свое распоряжение часовенку на Курсгульской дороге и переделать все ее убранство, как сделал Кокто в Вильфранше, но ему не позволили, Матисс же получил разрешение возводить свою капеллу. Можно удивляться, почему это старых художников тянет строить церкви, но желание делать что-нибудь в искупление своих грехов свойственно всем старым людям, просто у художников оно проявляется более наглядно. Конечно, сыграла свою роль и нелепая идея присвоить дороге, по которой отец гулял каждый день, имя другого художника, тем более что больше другая дорога в округе, не считая Наполеоновской, не называлась в честь человека, вот почему у нас дома старый мастер именовался не иначе, как «обойщиком».
Так вот, Матисс хотел собрать два класса: наш и класс «френетиков», а поскольку они отказывались выходить за пределы школы, то, чтобы выполнить желание художника, пришлось перенести встречу на их территорию. Нас было тридцать человек, но половина сбежала по дороге на мост через Любиану, где Даниель поджидала моего отца. Поначалу все шло хорошо, листов пять-шесть мы обработали как надо, а потом принялись изводить дорогую бумагу, вырезая ножницами кто что: грузовики, легковушки, человечков. Френетики начали возмущаться, и в них полетели баночки с клеем, а потом и ножницы, Матисс рассвирепел, раскричался и выгнал всех вон, размахивая над головой своей палкой, а на мост идти было уже поздно, так я и не сделал ни одной фигурки для этой, будь она неладна, капеллы, а Матисс обратился за помощью в школу для девочек. Странно, почему-то самую нудную работу всегда поручают детям. Закрашивать фон или вырезать водоросли из лощеной бумаги, вот если бы Ив Клейн[10] попросил нас мазать синей краской свои модели, перед тем как он приложит их к холсту, от охотников не было бы отбою.
Крейг с Дунканом вскоре уехали, свой ашрам они в конце концов окрыли в Париже на улице Сен, он и сейчас там. Отец продолжал работать в Валлорисе, поначалу мама каждый день приезжала к нему обедать на «паккарде» фотографа-бельгийца, потом стала приезжать через день, а потом уехала с фотографом и увезла с собой детей.
Когда следующим летом я, отучившись год в пансионе, приехал в «Холмы» на каникулы, отец был уже женат на Мадам, вместо Александра шофером служил Огюст, а вместо трапеции и качелей раскинулся английский цветник, единственной хорошей новостью было то, что вернулась Роза.
Эйнштейн, опунция, деревья и чертополох
Зимой и летом каждый день ровно в шесть отец выходил из мастерской, кланялся соседу мраморщику Жильберу и отправлялся на часок прогуляться. На третьем километре дороги в Сен-Жанне он поворачивал голову налево и шел так полтораста метров, пока не оставалась позади строящаяся на правой стороне капелла Матисса. Неподалеку росла самая большая в округе опунция; в середине августа, когда созревали ее плоды, отец брал с собой стеганую рукавицу месье Мариано или просто складывал газету и сбивал их, а потом разрезал перочинным ножом. Туристам на Джербе любят рассказывать, что именно этот остров Гомер упоминал как остров Лотофагов, а лотосами называл эти самые плоды, которые еще именуются берберийскими фигами. Чушь и бред. Несложные расчеты показывают, что финикийцы, основавшие Карфаген и колонизовавшие Джербу, завезли туда это растение, происходящее, согласно некоторым источникам, из греческой области Опунциос, на четыреста шесть лет позднее, чем мог проплывать Одиссей с товарищами. Лотофаги ели обыкновенные финики, которых эллины еще не знали. Если вы когда-нибудь попадете на Джербу и гид расскажет вам эту сказку, плюньте ему в глаза.
В другое время, когда опунция не плодоносила или только цвела, мы шли дальше и доходили до небольшой деревушки, в этом месте была очень плохая дорога, что стоило жизни отцу Даниель. Папа срывал, опять-таки газетой, стебли своего любимого чертополоха, росшего по обочинам, и набирал целый букет, потом мы возвращались домой и на третьем километре шли полтораста метров, повернув головы теперь направо.
Насколько я знаю, ни на одной из его картин нет букета чертополоха. Видимо, Роза, каждый день убиравшаяся в мастерской, считала, что чертополоху не место рядом с роскошными гладиолусами мадам Барриер, и выбрасывала его вон, думая про себя: «Не будет же месье рисовать эти цветы, они годятся только для ослов…» Но как раз ослов папа очень любил и постоянно писал, может, потому он и собирал чертополох. Однажды он попросил Гийома Аполлинера подобрать название для своей картины, и Аполлинер придумал: «России, ослам и всем остальным». Россию представляли уроженец Польши Костровицкий и его друг-художник из Белоруссии, то есть оба почти русские, оставались ослы и все остальные, те, кто выкидывает цветы чертополоха и заменяет их уродливыми гладиолусами. Вообразите только, какая получилась бы цветочная серия на фоне Сен-Поля или Ванса, состоящая из васильков, чертополохов и веточек цветущего розмарина, — всего этого мы лишились по вине Розы, царствие ей небесное.
10
Французский художник (1928–1962), основоположник концептуального искусства. Покрывал краской тела нагих натурщиц и делал их отпечатки на холсте. Предпочитал синюю палитру.