Страница 209 из 253
И я приезжал. Помню, озеро тихое. Солнце опускалось за лес. Какое-то особое чувство наполняло душу при виде большой воды. Колокол ко всенощной разносился по озеру. Хорошо было на душе.
В доме я встретил компанию рыболовов. Они подготовляли удочки, смотрели их погиб, у каждого были свои секреты, и каждый гордился своей снастью, какую по большей части делал сам. Смотрели, как лакирована удочка, как сделаны на ней перевязки шелком. Удочки были красивые. Особенные поплавки, длинные, белые из лебединого пера, из хвоста дикобраза, или толстые: из пробки. Они были выкрашены, как игрушки. Все это веселило, и было красиво, когда поплавки ложились на воду.
Среди рыболовов был один человек огромного роста. Его большая спина была внушительна. Бобриком стриженные волосы, доброе широкое лицо с серыми серьезными глазами. Он плохо говорил по-русски. Это был немец Пеге, старший мастер на какой-то фабрике, рыболов страстный.
За столом самовар, все разложили привезенные закуски, поставили бутылки с водкой, настоянной на черносмородинном листе, анисе, зубровку, пиво, маринованные щуки, копченые лещи, окуни. И каждый просил попробовать, как у него это приготовлено. Душевные люди рыболовы. Охотники, вообще, душевные люди. За столом разговоры — тут уж нечего было спрашивать, что правда, что нет, но каждый рассказывал какой-нибудь особенный случай. Рыбы, по рассказам, были такие, что Россия выходила вроде Африки: попадались на удочку чуть не крокодилы…
Рано-ранехонько Кузьма Николаевич будил нас. Утро, чуть свет. Свежий холодок. Озеро тихое. Мы выходили и клали на лодки снасти, груз и весла, опуская их в воду. Каждый выбирал свое заветное место, где стать на озере в лодке.
Я поместился в лодке с Пеге и с доктором-хирургом, известным в Москве. Со мной и Василий Княжев, мой приятель-рыболов, которого я взял из Москвы. Опустили груз; стали на глубине восьми аршин. Весело легли поплавки на поверхность зеркальной воды. Розовые облачка глубоко отражались в воде.
Осветились верхушки дальнего леса. Прилетали птицы, и брызнуло солнце по камышам.
— Подсачек! — крикнул хирург, и удочка его согнулась от сильной рыбы.
Большая щука лежала в лодке, билась.
— Фунтов десять, — сказал Княжев.
Пристально смотрел Пеге на поплавки. Хирург, закинув удилище с живцом, помолчал, спросил Пеге:
— А что у вас, у немцев, самое главное, самое важное и самое нужное?
Толстый Пеге глядел на поплавки и молчал. Потом, обернувшись, ответил:
— Отечество.
— А… да… Ну, да — отечество. А по-моему, дети.
— Дети?.. Дети и блоха имеет.
Доктор-хирург удивился.
— Позвольте, а любовь, семья? Как, по-вашему?
— Дети — это карашо… Но дети это еще не шеловек. И какие дети, когда нет отечество?..
— Как же это, не человеки — дети? А кто же?
— Конэчно. Надо, чтобы из него шеловек стал.
— Какой — человек стал? Он же, когда вырастет, будет человек.
— Ну, неизвестно… Шеловек должен быть такой, когда ему карашо, он должен делать так, чтоб и другому было карашо. А если ему карашо, а другому плёхо, — тогда он не шеловек, а сволоча… А без отечества нет никакой любовь и ничэго нет. Только остается слеза из глаза. А русский шеловек скажет: «самое главное — деньги». Это глюпо.
— Ну, нет… — сказал хирург, — неверно это. Русский никогда этого не скажет.
— Хотите пари на дюжин пива, — сказал Пеге, — что русский шеловек скажет «деньги главное»?
— Идет! — ответил хирург.
Но опять согнулась удочка, — хирург тащил большую рыбу, которая плескалась и выпрыгивала.
— А что ж, по-моему, деньги тоже очень нужны, — сказал Василий Княжев. — Как без денег? Вот у меня никогда не водится. А то бы купил, это бы… да и бабы по-другому смотрят…
Солнце стояло высоко. Жарко. Рыба брать перестала. В лодке лежат щуки и большие окуни. Мы выбрасываем их на пристань. Кузьма Николаевич подбирает и кладет в новые рогожные кульки, завязывает каждому отдельно его улов.
Хирург поймал вдвое больше нас и торжественно улыбается.
В комнате самовар, закуски. Мы сняли платье, остались в рубашках, окна открыты, в окна видны зеленые ивы, на озере вдали показалась синяя зыбь… Хорошо на озере Сенежском.
Кузьма Николаевич с нами пьет чай, держа блюдечко всей пятерней, и дует на горячий чай.
— А что, — спросил я, — Кузьма Николаевич, — скажи-ка, что самое важное, самое нужное, самое ценное в жизни?
Кузьма Николаевич хитро посмотрел на меня, подул в чай и, опустив блюдце, улыбаясь, ответил:
— Деньги-с. Не Бог, а пол-Бога есть.
— Ха-ха-ха… — затрясся Пеге от смеха. — Я выиграл пари, дюжин пива… Простите, пожалуйста, меня, господин профессор: я выиграл…
Доктор-хирург посмотрел кругом на всех нас и тоже засмеялся.
— Ну, угостил ты меня, Кузьма, — эх, черт, ахнул. Проиграл. Верно ведь — проиграл. Не Бог, а пол-Бога…
Кузьма Николаевич сказал:
— А что же, на деньги ведь все купишь. И человека купить можно.
— Ха-ха-ха… — смеялся Пеге. — Чудака… Я вот ездил в Ганновер, у меня там родные, я, знаете, только три дня мог пробыть. Так соскучился по Россея, по водочка, по такой вот народа, по волю и замечательный жизнь. Нигде нет такой жизнь, как в Расеи, нигде нет такой свободы. А вот денег, должно быть, мало, должно быть трудно. Какой поль-Бога деньги? Деньги — это меновой знак — за труд и талант…
— Тащи дюжину пива! — сказал хирург.
Кузьма Николаевич встал из-за стола и принес в руках дюжину холодного пива из погреба.
— Ви знаете, — сказал Пеге. — Я так люблю своя жена, но только я такой тольстий, а она такой длинний, худой… Она, когда была со мной на своя родина, то все говориль: «Поедем домой, в Россию…» Я ей говорил: «Какой домой, тут домой». А она говориль: «Я там маленький помню, так лужки такие зеленые, на них теперь цветочки растут, я веночки сплету, сыну на голёвку надену, у него русая голёвка… Поедем домой…»
Долго еще спорили рыболовы и о значении денег, и о доме, и об отечестве. А Василий Княжев под конец сказал:
— Когда живешь, деньги нужны. Как хочешь, а нужны. И сколько около их эдакого всякого… И до чего плутни… Глядишь, когда богатый, дак на него-то, как глядят, лицо делают такое приятное… Чисто Богу молются… И так уж угодить хотят, никто ему никогда и «нет» не скажет… все только «да». А вот, отчего это, скажите пожалуйста, господин доктор, отчего это я таких вот бедных видал, до ужаса… Эх, если б я богатый был, вот бы я… Одну бы белорыбицу ел. Вот до чего люблю… Дорога белорыбица, не поднять мне… Эх, деньги-денежки…
То — незнамо что
Помню я, как-то давно, в ночлеге на охоте, у псковича, один из деревенских жителей, охотник, такой таинственный человек, бывалый, торговый, рассказал странную сказку. Будто в старину было такое царство-государство, и жил в нем народ особенный, трудно было его понять. Так трудно, что даже совсем невозможно. И трудно было и угодить ему. Неизвестно было, чего он хочет. Много думали волхвы и кудесники и догадались малость, что хочет он жить у Бога за пазухой. Вот с тех пор и осталась пословица. Так и теперь говорят: «Хорошо живет, как у Христа за пазухой». И все хотели жить лучше. А хорошему ведь конца нет. Ну, и жил себе народ, поживал, Богу молился и пел: «Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…»[585]
И рассказчик засмеялся.
Я подумал — какой особенный человек. А он сказал:
— И очисти ны от всякие скверны…
— Сам бы себя очистил. Бога одолевает.
И продолжал:
— Построил он себе много церквей, чтобы Богу молиться. И в церквах пели «за царя мы все подымемся». А царь у них был Додон[586], человек серьезный. И заметил он, что в церкви поют «за Додона все подымемся», а домой придут, так гудят втихомолку — «на Додона все подымемся».
585
«…Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…» — молитва Святому Духу.
586
Царь Додон — персонаж оперы «Золотой петушок» Н. А. Римского-Корсакова по «Сказке о золотом петушке» А. С. Пушкина (1834). Первая постановка прошла 24 сентября 1909 г. в Оперном театре Зимина в Москве, а уже 6 ноября того же года опера была поставлена в Большом театре.