Страница 122 из 253
— Позвольте, почему ж это я утопился бы? — заспорил Коля. — А почему вот не они?
— Кто знает, может, и они. Только вы сами мне говорили, что до баб больно охочи.
Все засмеялись.
— Когда это я говорил, что-то не помню, — обиженно сказал Коля.
— Погоди, Николай, — остановил его я. — Значит, Герасим, это она, Коровкова-то, при луне их обманывает?
— Вот самое то и есть. Рассказывали мне, что был ранее, давно, в Райове колдун, Захаром звали. Так он знал эдакое дело колдовое. Там у Райова красная горка есть, а внизу ключ-свят. Так он, чтобы крепка любовь была, на ту горку невесту с женихом ставил при месяце на всю ночь. А как заре быть, на свят-ключ водил, и из рук друг у дружки невеста и жених воду пили. А Захар месяцу пел:
Крепко он любовь по гроб вязал. И хорошо жили. Это допреждь было, а когда на деньги все заворачивать пошло, то эту-то Коровкову-красавицу, знать, мать научила, аль кто, иль сама наслухалась про месяц, что он по ночи ходит да везде в каждое окно заглядывает, красой своей, светлотой любовь сердешну в верности держит. Ну, а она к деньге норовит, значит. Месяц этот самый, и тот обманывает. Находит эдаких-то потрясучих…
Герасим замолчал. Помолчавши, встал и сказал:
— Ну, пора домой. Вы не серчайте, Николай Васильич, что пошутил…
И ушел с поклоном, истовый и таинственный, в лунном свете!
Вскоре мы ложились спать.
Я потушил у себя свет. Над темным садом светил могуче и торжественно месяц, и свет его таинственно ложился по полу и камину в моей мастерской.
Мне показалось, будто лучи его ищут меня, и я отвернулся к стене…
Кокоша
В дни моей юности у меня было много друзей. Они любили жизнь, природу, охоту; среди них были и чудаки, и меланхолики…
Как-то летом зашли ко мне двое приятелей и говорят:
— Едем.
— Куда?
— На охоту, к Тарбееву, в Орловскую. Вот телеграмма.
Читаю: «Жду приезда всех. Охота дрофы, стрепета, куропатки, вепри…»
— Вепри? Это что же такое?
— Вепри, — отвечает мне приятель Павел Сучков, охотник и человек мрачный, — это кабаны. Я беру разрывные пули. Не шутки, кабаньи клыки…
— Странно. Откуда же кабаны могли взяться в Орловской губернии?
— Орловская губерния, — мрачно отвечает Сучков, — вся в оврагах. Еще издавна, должно быть, зашли. От войны, может быть, убежали. Еще во время Шамиля[432].
Сомневались мы насчет кабанов, да и дроф, и думали, не приврал ли чудак Коля Тарбеев.
Но Павел Сучков, приятель Тарбеева, был уверен, что все это верно. Он крепко рассердился, когда один из приятелей шутя сказал:
— Дроф там нет, а есть мымра, которая в простонародье зовется чепура[433]…
Но на охоту мы поехали. От станции ехали на тройках.
Далеко имение приятеля Тарбеева. Орловская губерния ровная, но в оврагах. И в оврагах — леса.
Едем широкими дорогами, жарища, поля, овраги, пахнет травой, хлебом, медом, Россией…
Остановятся ямщики, из-под зеленых ветвей в овраге почерпнут кристальную воду, попоят лошадей, и мы выпьем, помочим волосы — жарко — и едем опять.
Россия… Какую радость и жизнь вдыхала ты в нас дыханием земли твоей, жарою лета и влагой серого осеннего сумрака, и приветом бедной корчмы во вьюге закованной холодной зимы.
Россия, Россия. Как отрадны просторы полей твоих, какая тайна жизни в дыхании твоем.
Большой сад идет под гору.
Имение Голоновка — Тарбеевых. Барский дом с колоннами. Останавливаемся мы рядом, у небольшого серого деревянного домика. Белые ставни окон. Встречает нас Кокоша, так звали Колю Тарбеева. Лицо такое серьезное, красивое. Говорит всем нам:
— Ну, здравствуй, здравствуй.
А глаза у Кокоши вроде как у птицы мымры, заспанные, серые.
Идем в дом, умываемся с дороги, наряжаемся в лучшие платья к завтраку в большом доме.
За завтраком все: старший брат Кокоши, сановник, занимает большой пост, еще сенатор, словом, люди знатные.
Кокоша зовет нас, охотников, посмотреть на псарку, где большие своры собак для осенней охоты на волков.
Псарка — домик, за ним частокол, а там, как орнаменты, длинные, изящные борзые собаки. Ласкаясь, вертят хвостами.
Тарбеев называет каждую по имени, кормит их сам. Пскович, главный псарь, старик в большом сером сюртуке, немного выпивший. Одной собаке мухи разъели ухо, лечат водкой, примачивают, а потому водки выпили и Кокоша, и пскович. За выздоровление собаки пили все.
Завтрак был накрыт на террасе большого дома. Много было гостей: настоятель монастыря, подруги красивых сестер Кокоши, гувернантки, уже старые, оставшиеся у Тарбеевых жить навсегда.
Кокоша внезапно нам, охотникам, сказал вполголоса:
— А не правда ли, мой брат, сановник-то, как на дупеля похож. Посмотрите, какой нос. Отчего это?
Действительно, нос был большой.
Надо сказать, что Кокоша не завтракал за большим столом, он жил отдельно — на псарне, там и обедал со псковичем среди своих собак.
— Люблю жизнь охотницкую, — говорил он.
Казачки в белых перчатках бесшумно подавали блюда к столу, архимандрит что-то тихо говорил торжественному сенатору.
Вдруг отворилась дверь из залы, и на террасе появился Кокоша. Мы замерли. Он был одет в зеленый, невероятного покроя камзол, обшитый серебряным позументом. Через плечо перекинута медная охотничья труба, свистки на шнурках, у пояса ножи, кинжалы, пистолет, арапник, а на голове лихо закинутый на затылок рваный картуз. Не то охотницкий Соловей-разбойник, не то Стенька Разин.
Мы замерли в удивлении. Замершие, с поднятыми вилками и ножами, мы так удивленно уставились на него, что он озлился. Кокоша, вдруг обведя нас, друзей своих, прищуренными глазами, сказал:
— Все вы дурачье, идиоты.
И, повернувшись к брату, сановнику, показав пальцем на его нос, добавил резко:
— И ты, дупель, болван…
Он сошел по лестнице с террасы. Все за столом как-то оцепенели. Брат, сановник, глядя на всех растерянно, стучал то ножом, то вилкой по столу и кричал:
— Что это такое — дупель? С какой стати дупель? Вот эти его охоты до чего доходит. Я говорил… Ну, что это такое. Безобразие. Когда это кончится… Какой невежа… Дупель… Странно.
— Да, странно… — заметил Павел Сучков и некстати рассмеялся.
Но к нетрезвым выходкам Кокоши, вероятно, уже все привыкли, и потому завтрак продолжался благополучно.
На длинной долгуше[434], запряженной тройкой, все мы едем на охоту к его тетке Наде.
Кокоша едет верхом в своем невероятном егерском костюме.
Встречные крестьяне смотрят на него, поворачивая головы, и почему-то прихлестывают лошадей. Дребезжат колеса телег.
— И чего это? — не без тревоги спрашивает самого себя проезжающий крестьянин.
— Где же вепри? — тем временем спрашиваем мы у гарцующего зеленого Кокоши.
Не отвечая нам, он стегнул жеребца и поскакал вперед, где виднелся дубовый лес.
У глубокого оврага, в кустах, среди могучих больших дубов кони стали. Мы слезли с долгуши и прилегли в тени на зеленой траве. Ямщик отпряг лошадей. Тишина, жара, листья дубов блестят на солнце.
Кокоша приказал ямщику ехать обратно домой. Он сказал, что мы по оврагу, лесом, пойдем охотой, пешком, до поместья тетки Нади.
С пойнтерами мы шли врассыпную по кустарникам оврага.
Долго мы шли. Лениво бежали собаки. Жара. Кто-то выстрелил, далеко пролетел коростель. Ничего нет. Усталые, мы пробирались по краям, у полей гречихи. Ничего не попадалось.
432
…во время Шамиля — Шамиль (1799–1871) — третий имам Чечни и Дагестана. За двадцать пять лет правления (1834–1859) объединил горцев Западного Дагестана и Чечни, а затем и Черкесии в теократическое государство Имам. До взятия в плен при штурме Гуниба в 1859 г. князем А. И. Барятинским энергично вел борьбу против царских войск. Был выслан в Калугу, затем в Киев. Получив обещанное еще на Гунибе разрешение совершить паломничество в Мекку, предпринял хадж. По пути умер. Время Шамиля называлось у горцев временем шариата, его падение — падением шариата.
433
чепура — цапля.
434
долгуша — разновидность длинного экипажа, линейка.