Страница 22 из 22
— В колдовство я верю. У меня отец как-то ехал по лесной дороге, задумался и не заметил, как конем толкнул старичка. Невесть откуда взялся этот старичок — только что не было его, и вдруг появился. Старичок зло посмотрел на отца и сказал: «Ну, погоди, ты меня еще попомнишь!» С этого дня отцу стали отказывать ноги. Чем дальше, тем хуже. И к врачам его возили, и к бабушкам-знахаркам, и на курорт в Баден-Баден — все бесполезно. Никто не мог понять, в чем дело. Тогда отцу сказали, что под Мценском, в леске живет один старик, который не только тех, кто не ходят — даже переставших ползать, и то ставит на ноги. Повезли отца к этому старику. Долго везли, сам отец уже передвигался еле-еле, на костылях. Подъехали к домику в лесу, а хозяин уже стоит в дверях, ждет. И к отцу по имени-отчеству: «Заходите, — говорит, — Александр Николаевич», — хотя раньше они никогда не виделись. Отец сполз с телеги, а старик ему: «Иди-ка, Александр Николаевич, для начала в баньку, я, пока ты ехал ко мне, специально ее истопил, попарься часик и — ко мне в дом. Я жду тебя». Отец, значит, попарился, потом перебрался на костылях в дом, а старик сидит там за столом и держит в руках зеркало. Перед зеркалом лежит полотенце, на полотенце — нож...
Под колесами телеги что-то ухнуло, телега вдруг стремительно понеслась вниз. Еропкин с криком придержал вожжи, поручик встревоженно привстал в подводе:
— Что случилось?
— Овраг. Оврагов тут уйма, но мы все их благополучно обошли, а этот — главный — обойти никак нельзя, объездной дороги нет. Вот и ухнул в преисподнюю. Тьфу!
— В преисподнюю? — Павлов усмехнулся.
— И что было дальше? — заинтересованно спросила Варя у поручика. Она и боялась этого рассказа, но одновременно ей хотелось узнать, что было дальше, вылечился ли отец поручика? — Колдуны — это бр-р-р! Их все опасаются.
— Старик повернул к отцу зеркало и сказал: «Смотри. Вот причина твоей болезни!» Отец глянул в зеркало, а там — тот самый лесовичок, которого он случайно задел конем.
— Надо же! — громко выдохнула Варя. Ей сделалось страшно.
Грохотал под колесами твердый пыльный проселок, над головами людей качались звезды, ночь была черна, колдовски глубока. Где-то невдалеке послышался вой волка.
— Неужто волк? — неверяще прошептала Варя.
— Он самый, — подтвердил старик, придержал захрапевшего коня.
— Что было дальше? — поежившись, спросила Варя.
— Дед этот, значит, и говорит отцу: «Ты можешь убить этого лесовика — возьми нож и ударь прямо в зеркало. Он умрет, а ты излечишься от болезни». Отец отказался. Дед в ответ только вздохнул да затылок себе пальцем почесал. Сказал: «Ладно! Вылечить мне тебя, Александр Николаевич, будет в таком разе, конечно, труднее, но я попробую». Два месяца он лечил моего отца, на звезды заговоры делал, на луну, на молодой месяц — по-всякому, словом, припарки готовил на ноги, на поясницу клал, золой кормил и — вылечил.
Варя снова зябко поежилась:
— Боюсь я колдунов.
— Казаки на Дону специально шашки себе заговаривали, чтобы те не тупились, если попадался колдун.
— А у немцев колдуны есть?
— Конечно. Колдуны даже в Африке есть.
За первым оврагом последовал второй — такой же глубокий, сырой. Старик Еропкин выругался:
— Видать, в темноте я малость промахнулся, мать честная! Надо бы чуть правее взять, ближе к Волге, там никаких оврагов нет, а мы спрямили дорогу — вот и кувыркаемся.
Одна телега действительно закувыркалась, но ее быстро подняли, поставили на колеса. Проверили ноги у лошади — не переломала ли? — и двинулись дальше. Варя под шумок, под досадливый говор людей и веселое перемигивание звезд уснула.
Целый караван телег, наполненных вооруженными людьми, двигался по берегу Волги на север. Ни один разъезд красных не встретился им по дороге, словно армии Тухачевского не существовало.
Может, так оно и было?
Утром Каппель вошел в Симбирск. Улицы, вызолоченные ярким солнечным светом, были пустынны, в городе даже не лаяли собаки, словно муравьевцы, пока властвовали, выловили их всех до единой. Кто знает, может, так оно и было — ведь у Муравьева на службе находилась китайская рота Сен Фуяна, а китайцы, как и корейцы — большие доки по части собачатины. Вот в городе и не осталось ни одного тузика.
Каппель сузившимися, каким-то враждебными глазами осмотрел улицу, на которой остановился штабной эскадрон.
— Не люблю таких городов. Всякая тишина обладает зловещими свойствами и враждебна человеку.
На соборной площади лежали двое убитых красноармейцев — погибли ночью. Каппель приказал коротко:
— Похоронить!
В кадетском училище, в комнате номер четыре, с пола даже не стерли кровь убитого Муравьева, она въелась в старые нециклеванные доски, почернела и перестала походить на кровь — будто бы темную краску пролили...
— Владимир Оскарович, может, займем училище под штаб? — предложил Каппелю Синюков.
— Нет. В Симбирске мы задерживаться не будем — сегодня же двинемся на Казань.
Комучевцы Каппеля набирали скорость, победный запал этот нужно было не только сохранить, но и развить, а это было непросто: никому уже не хотелось воевать, люди устали от войны, от стрельбы, от того, что на мир уже четыре года подряд приходится смотреть прорезь прицела... Нервы не выдерживали,
Единственное, чем Каппель мог поддержать своих — кроме, конечно, надоевшей трескотни, что Россия должна быть свободна от большевиков, — хорошим питанием, хорошим — ладным, как говорят на юге,— обмундированием да почаще поить их сладким вином победы. Других рецептов нет.
И алый флаг Комуча, под которым уже два с половиной месяца воюют его солдаты, надо сменить на другой. Можно было вернуться к «матрасу» — бело-красно-голубому флагу царской России, но он был здорово замазан, запятнан, неудачно застиран. Каппель не хотел ходить под этой линялой торговой тряпкой, ему больше нравились другие цвета. Например, цвета георгиевской ленты на славных солдатских крестах: оранжевый и черный, с перемежающимися полосами.
«Под этим флагом мы будем ходить в бой, — думал он, глядя на пустынные симбирские улицы, — и хотя Комуч возражает против погон, погоны у моих солдат должны быть. Погоны — это то самое, что дисциплинирует людей, митингующий сброд превращает в солдат... Как же можно солдату быть без погон? Погоны не носят только дезертиры...»
Спокойное, чуть припухшее лицо Каппеля неожиданно обузилось, проглянуло в нем что-то татарское, скуластое... Может, и не немцем, не прибалтом он был вовсе, а татарином, потомком монголов, с воем и свистом ворвавшихся в тринадцатом веке на тихую нашу землю?
Каппель уже понял — более того, он знал это точно, — он возьмет Казань, а вот дальше, за Казанью, начнутся трудности. На фронте появился Троцкий — председатель Реввоенсовета Красной России, человек жестокий, мающийся желудком, а желудочники, как известно, — люди беспощадные.
Даже среди белых стал широко известен приказ Троцкого, пущенный по частям, от солдата к солдату, из рук в руки: «Предупреждаю, если какая-нибудь часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар, вторым командир. Мужественные храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники, предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии. Троцкий».
Прочитав грозную бумагу, Каппель произнес просто:
— Такие приказы издают беспомощные люди. Солдата в атаку надо поднимать иначе. Во всяком случае, не бумажками, в которых слишком много желчи...
Он скомкал бумагу, подержал мгновение в руке, словно пробуя на вес, и швырнул в мусорную корзину.
В Симбирске Каппель оставил два комендантских взвода с одним станковым пулеметом «максим» и двумя «люськами» — ручными пулеметами «люис» — для поддержания порядка в городе и спешно двинулся на север, к Казани.
Скорость, которую он набрал, терять было нельзя ни в коем разе.
Беспокоило то, что по нему в любую минуту могли ударить с воды: с Балтики по Мариинской системе на Волгу переправились боевые миноносцы «Прочный», «Прыткий», «Ретивый». Противопоставить им на воде было нечего. Каппель приказал внимательно осмотреть пароходы, стоявшие в волжских затонах, и те, которые годились для военных действий, укрепить броневыми листами и вооружить пушками.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.