Страница 98 из 107
— Что же Алешкин? — снова спросил Холмов. — Опять молчит?
— Заговорил, — ответил Величко. — «Зачем, говорит, мне это знать? На собраниях меня достаточно критикуют. Чего еще?» Я сказал, что на собрании не каждый может выступить и сказать в глаза все, что он думает. Робкий постесняется, а чересчур смелому не достанется слова… А чтобы, говорю Алешкину, двигаться вперед и смело искоренять недостатки, нам обязательно надо знать, что у людей лежит на сердце и что они думают о нас и о нашей работе. Зная это, мы сможем исправляться сами и исправлять других. И начал приводить примеры. В той полеводческой бригаде, где бригадир хамлюга, пьянчужка да к тому же дурак из дураков, не только у колхозников дело валится из рук и нет трудовой дисциплины, но и урожай плохой. И сослался на Острогорова. Так же, говорю, и в масштабе колхоза.
— И что же Алешкин?
— «Какая, говорит, тут может быть взаимосвязь? — продолжал Величко. — Никакой, говорит, не вижу взаимосвязи между урожаем, удоем молока и тем, что обо мне говорят. И что же, спрашивает, придумал, чтоб мы все узнали о себе? Может, надо идти к знахарке?»
— И что же ты ответил?
— Сказал, что к знахарке ходить не придется, что мы проведем индивидуальную анкету, — говорил Величко. — Составим, говорю, анкету на меня как инженера и секретаря парткома. Пусть люди скажут, что думают обо мне. На тебя, Алешкин, на главного бухгалтера, на кладовщика, на бригадиров и заведующих фермами. Алешкин рассмеялся и, посапывая, сказал, что идея ему нравится, но что он уверен, что получит от колхозников похвалу и полную поддержку. «Только, говорит, давай сперва посоветуемся со Стрельцовым. А то, говорит, может быть беда». Я стал возражать. Стрельцов, говорю, нас даже похвалит, потому, что мы обращаемся за мнением к народу. Ну, одним словом, поставили мы этот вопрос на парткоме. Партком одобрил. Поехал я в Камышинскую, отпечатал анкеты в типографии. Получились небольшие листки с тремя вопросами.
— Какими же?
— Об Алешкине, например, первый вопрос: нравится ли вам ваш председатель или не нравится? Ответ: да или нет. Во втором вопросе речь шла о достоинствах Алешкина как руководителя: деловит ли, умеет ли вести хозяйство, бережет ли колхозное добро, вежлив или груб в обращении с колхозниками. Нужные слова подчеркнуть. Третий вопрос: достоин ли Алешкин и дальше оставаться на посту председателя или не достоин. Ответ: да или нет. И такие примерно вопросы для всех… Ну, как и полагается, выделили рассыльных. Они разнесли анкеты в каждую хату, а утром собрали в ящики. Открыли мы те ящики… Верите, Алексей Фомич, стыдно было читать анкеты! Ответы получились без обиняков и экивоков. Обо мне сказано, что мягкотел, что слова у меня расходятся с делами. Алешкину же досталось больше всех. Был подмечен главный недостаток его характера: грубость и высокомерие. Было сказано и о том, что Алешкин хозяйство ведет неумело, добро колхозное не бережет. В третьем вопросе ответы были одинаковы: нет, не годится. И была приписка: заменить Алешкина Грековым. Об Острогорове тоже все в один голос заявили: не годится, надо сменить.
— И что же потом? — спросил Холмов.
— Подвели итоги всем этим мнениям, обсудили на парткоме, а потом и по бригадам, — ответил Величко. — Все шло нормально. Острогорова и еще двух бригадиров сразу же отстранили от работы. Заменили главного бухгалтера. Алешкин же был так расстроен и удручен ответами, что уже на парткоме сказал: «Из всех ответов мне ясен один: надо уходить». Но тут случилось неожиданное: Острогоров поехал в Камышинскую и пожаловался Стрельцову. В тот же день Стрельцов явился в «Звезду полей», злой, нервный, и устроил нам головомойку.
— За что?
— За нарушение демократии, — грустно ответил Величко. — Мне на бюро вкатили строгача. Алешкина вызвал к себе Стрельцов и сказал, чтобы тот и не заикался об уходе. А тут подошло отчетное собрание. Алешкин отчитался, все, как положено. Потом попросил внеочередное слово и зачитал свое письменное заявление. Кончалось оно словами: «Теперь я знаю, что вы обо мне думаете, мне стыдно смотреть вам в глаза, и я вижу, что не гожусь вам в вожаки…» В зале раздались одобрительные аплодисменты. На этом собрании и был избран Греков.
— Разумеется, ничего предосудительного нет в том, что руководители пожелали узнать о себе мнение колхозников, — заговорил Холмов. — И привлекать к ответу секретаря парткома не за что. Но надо ли было прибегать к анкетам и к анонимным ответам? Разве нельзя было спросить у колхозников совета или узнать их мнение без анкет? Почему бы не поговорить с ними откровенно, с глазу на глаз? О том же Алешкине или Острогорове? Пусть бы услышали, что о них думают колхозники. Не анонимы, а живые люди.
— Это, Алексей Фомич, хорошо выходит в мечтах, — понуря стриженую голову, сказал Величко. — Помечтал, да и все. В жизни, сказать, на практике, чаще всего откровенного разговора не получается.
— Почему?
— Я так думаю: колхозники или стесняются, или жалеют нас и не хотят обижать, или побаиваются.
Глава 45
Рано стемнело. Мария Васильевна управилась по хозяйству и, поджидая Клаву, прилегла отдохнуть. Слышала, как за дверью бубнили мужские голоса. «И о чем они там все беседуют и почему не ложатся спать?» — думала она.
Клава вернулась с собрания, когда часы на стенке хрипло отсчитали восемь. Холмов поговорил с Клавой и начал прощаться. Клава и Анатолий просили Холмова остаться ночевать. Клава сказала, что постелит ему в их комнате, что сами они лягут в сарае, где стоит летняя кровать. Холмов благодарил за гостеприимство, говорил, что не хочет их стеснять. Пожелал Клаве и Анатолию счастливой семейной жизни и уехал.
Ночь темна и прохладна. В приспущенное стекло врывался ветерок и холодил лицо. Полыхали прожектора на дороге. Думая о том, что в Весленеевскую они приедут только к рассвету, Игнатюк посоветовал Холмову вздремнуть.
— А я поведу машину осторожно, — добавил он.
Уснуть же было трудно. И не потому, что качались рессоры, что щека терлась о скользкий дерматин, которым было обтянуто сиденье. Не спал Холмов потому, что как только он закрывал глаза, так сразу воскресали двор, полный гусей и уток, хата под камышом и стриженый Величко. То он видел похороны Стрельцова и начальственно-строгого Руднева в черном костюме. «Руднев не Щеглов…» То блестело озерцо и слышался голос Сагайдачного: «Если к делу относиться добросовестно, то есть так, как требует сама основа основ Советского государства…»
«Но бывает же и так, когда руководитель и не пьяница, и не бюрократ, и к делу относится добросовестно, и хочет все делать как лучше, а не может. Тот же Стрельцов. Разве он хотел, чтобы Камышинский был отстающим районом? Ему не откажешь ни в честности, ни в добросовестности. Горячился, болел душой, надорвал сердце. Сам до всего доходил, хотел во всем преуспеть, а не мог. А почему? Почему Сагайдачный смог, а Стрельцов не смог? Может быть, в нелегкой профессии руководителя мало быть честным и добросовестным? Может быть, настоящему руководителю еще нужно иметь нечто большее, что уже идет от разума и от характера чело века, от его природного организаторского таланта? Не простое соблюдение основы основ, о котором говорил Сагайдачный, а умение видеть и понимать их великую сущность? Или тот же Григорий Калюжный? Образован, начитан, пишет научный труд, и нельзя сказать, что к делу относится недобросовестно… „Возможно, из Южного и не так вам все было видно, а мы-то тут, вблизи, нагляделись“. Возможно, возможно. Но разве всюду и все так плохо и так огорчительно? Ведь вот меня порадовал Сагайдачный. Или Медянникова. Да и ты, Анатолий Величко… А кто огорчает? Калюжный, Рясной, Стрельцов, Руднев. И мне за них обидно, потому что я чувствую и свою вину», — думал Холмов, сидя с закрытыми глазами.
— Алексей Фомич, въезжаем в Старо-Конюшенскую, — сказал Игнатюк. — Помните, как нас тут славно встречали джигиты?
Как только Игнатюк сказал это, память вмиг воскресила кортеж машин на дороге. Перед въездом в станицу выстроилась сотня старо-конюшенских джигитов. Усатые и безусые красавцы были в бурках, в папахах и синих башлыках за спинами. Черноусый командир сотни, раскинув полы бурки, картинно подлетел к головной машине. Осадил коня, приподнялся на стременах и прокричал рапорт. Покатилось над степью мощное «ура».