Страница 91 из 107
Комната просторная, светлая. Окна затенены тюлем, и свет оттого казался мягким, белесым. Полы деревянные, крашеные. От порога тянулась ковровая дорожка. Кровать железная, высокая, с горками подушек и подушечек под цветной накидкой. На спинке и на подлокотниках дивана раскинуты кружева домашней вязки. На простенках лепились фотографии. Дверь в соседнюю комнату открыта.
Тихон на время отлучился и появился в бешмете. Частые мелкие крючки бежали к подбородку. Затянутый в талии узким казачьим пояском, Тихон казался и моложе и стройнее.
— Зараз хозяйки соберут на стол, — сказал Тихон, все так же радостно глядя на Холмова. — Как, Фомич, насчет водочки? Воздерживаешься? А я еще обожаю белоголовую красавицу. — Тяжело вздохнул. — Горе было у меня, Фомич. В прошлом году схоронил старуху. Добрая женушка, хозяйка. И сердешная женщина. Сколько раз о тебе, Фомич, вспоминала! Богу молилась за тебя.
Марфушка и ее еще молодая свекровь накрыли стол. Из погреба принесли соленые помидоры в черепяной миске, красные и сочные. Появилась яичница на сливочном масле, тарелка холодца, покрытая, точно инеем, тонким слоем сала, и пол-литра водки. Видимо, подражая горцам, женщины приготовили еду и ушли. Тихон открыл поллитровку, наполнил рюмки и сказал:
— Выпьем, Фомич, за непредвиденную радость. Говорится же в народе: гора с горой не сходится… Такое, Фомич, может случиться только во сне. Гляжу на тебя и не верю, что это ты, тот самый Алексей Холмов, кто тогда прискакал на коне в лагерь.
Они чокнулись и выпили. Тихон ладонью вытер пучкастые, как у старого кота, усы и продолжал:
— Гляжу на старости лет на свою Ново-Троицкую и вижу: и мой сын Григорий, и мой внук Димитрий, да и другие станичники живут ныне богаче, чем когда-то жил я. Дом какой поставили, «Москвича» заимели. И в доме есть все, что человеку нужно. И людьми они стали видными, не то что был я… А ты, Фомич, ныне в какой должности?
— Пенсионер.
— А я слыхал, что был ты главным над всем Прикубаньем.
— Был. А теперь нахожусь в отставке.
— Что так? Или по приказу?
— По состоянию здоровья. Контузия у меня еще с войны.
— И все ездишь, все интересуешься?
— Не сидится на месте. Привычка. А как ты поживаешь?
— Живу помаленьку. Все так же, Фомич, принадлежу к широкому кругу. Жизнь как сортирует людей? По кругам, — начал пояснять Тихон. — От самого широкого до самого узкого. В самом широком располагаются массы. Такие, как я, как все многие. В кругу, что малость поменьше, пребывают люди поотборнее, посолиднее. В самом же узком кругу собираются даровитые да особенные, такие, как ты, как покойные братья Климовы, как Сагайдачный или наш Горицвет. — Тихон наполнил рюмки. — В нашей «России» тоже свои круги. Сперва рядовые колхозники — круг просторный. Затем идут звеньевые, бригадиры, специалисты, такие, как мой Григорий и внук Димитрий, — круг малость поуже. После этого правление «России», а в самой точке — Горицвет. И в жизни, Фомич, как я замечаю, всякий человек устремляется в тот круг, какой повыше и поуже.
— Не понимаю, к чему завел речь о кругах.
— К тому, Фомич, что ежели в узком кругу находятся люди достойные, сказать, с умом и с душой, тогда и те, кто проживает в кругу обширном, жизнью довольны, — говорил Тихон. — А ежели в узком кругу, как иногда случается, окажется человек неумный и недостойный? Ежели попадет туда не по достоинству, а по своей изворотливости? Тогда, Фомич, страдают те, кто находится в кругу широком, то есть массы. Приведу пример. Что было у нас в «России» до Горицвета? Неурожаи, падеж скота. Не жизнь, а горючие слезы. А почему? Потому, что не тот человек пребывал в узком кругу. Или возьми Сагайдачного, нашего Ивана Федоровича. Как при нем возвеличился район! И так во всем: в малом и в большом.
— Выход один: недостойных, неумных следует заменить достойными, умными, — с улыбкой заметил Холмов. — Так я тебя понял?
— Правильно, — согласился Тихон. — Только беда, Фомич, что из узкого круга в широкий добровольно никто идтить не желает. Ежели даже человек неумный и недостойный каким-то манером очутился в узком кругу, то уже сам, по своей охоте, оттуда не уходит и все норовит пробиться не вниз, а вверх.
— Говоря проще: нужен правильный подбор кадров? — смеясь, спросил Холмов. — Так, Тихон Захарович?
— Выходит, что так.
Еще выпили, закусили. После второй рюмки старое лицо Тихона разрумянилось, посвежело, и он, еще больше оживившись, сказал:
— Круги что! А вот тайна, Фомич, хранится у меня на сердце. Думал унести ее с собой в могилу, да вот повстречался с тобой…
— Что за тайна?
— В том моя тайна, что я виноват перед тобой, Фомич. Тогда, в тридцатом, состоял в сговоре с Козыревыми, — грустно проговорил Тихон. — Ночью, когда тебя не было дома, заявлялись ко мне братья Козыревы. Сходились мы не в хате, а в погребе. Говорили Козыревы, что в горах собирается казачье ополчение и что вскорости поднимется восстание. Сказывали Козыревы, что каждая станица посылает в горы сабельную сотню, что огнестрельное оружие готовенькое уже припасено в горах.
— И ты входил в состав ново-троицкой сотни?
— Не входил, но собирался в нее войтить. — Тихон помолчал, склонив лысую голову. — Слепец был. Куда податься? К вам причалить? Пугали колхозы. Пойтить за Козыревыми? Тоже радости мало.
— Почему же тогда не рассказал мне?
— Боялся. Козыревы грозили смертью. Говорили, что те, кто не пойдет с ними, будут изничтожены. Они собирались все свершить в ночь на двадцать первое февраля. Тебя, Фомич, намечали убить первого, а тогда уже Анисима Коросташова. После этого должны были нагрузить подводы зерном и разным провиантом, забрать скот, лошадей и с семьями податься под Эльбрус. Помешали Козыревым, опередили. Двадцатого утром, как помнишь, нас погрузили на подводы и увезли. — Тихон грустно посмотрел на Холмова. — Мучился я, Фомич. Все эти годы думал: может, зря ты тогда вызволил меня из беды?
— А сам как считаешь?
— Мне-то что считать. Тогда твой приезд был для меня счастьем.
— Тихон Захарович, может, справедливее было бы сказать так: колхозы зря или не зря?
— Можно и так, — согласился Тихон. — Но тут, Фомич, вопрос в том, с какой колокольни глядеть. Ежели с той, каковая была, когда я копошился в своем кубле, жилы надрывал, чтоб разбогатеть, и через то был счастливым, то колхозы — это зря. А ежели повернуться к сыну Григорию и к внуку Димитрию и поглядеть, как они ныне живут и чем от своего родителя отличаются, то тогда колхозы — это не зря. Слов нет, трудно переламывалась хребтина хлебороба, с такой болью трещала, что и до сей поры иной раз в спине та боль отзывается. Было горе, были слезы. Все, что извечно стояло под ногами, нежданно-негаданно покачнулось, зачало падать и разваливаться. Тут от страха и «караул» закричишь. Проще простого сказать: отлучить крестьянина от собственности. А убить ее ох как трудно! Ить она, гадюка, в крови, ить она злющая, и с нею так, по-хорошему да с голыми руками, не совладеть. Вот и я, Тихон Радченко, лишился всего. Остался, как выхолощенный мерин. А сколько нас было таких? Много. Теперь все уже позабылось, рубцами позатянулось. И нынче, на старости своих годов, гляжу на жизнь сына Григория, на внука Димитрия и вижу: давнишнее мое горюшко для них обернулось радостью. И хорошо, что тогда ты упредил Козыревых. Меня, Фомич, еще радует то, что и сын и внук тоже, как и я, тянутся к богатству, что и им, как, бывало, и мне, хочется жить в достатке и богато. Только понятие у них о богатстве иное — вот в чем штука. Есть, есть перемены и в жизни и в людях. Вот через то, Фомич, я и отвечаю: колхозы — это не зря. — Тихон прислушался к скрипу открываемых ворот и к шуму мотора, подошел к окну. — Вот и активисты уже заявились.
Вошли Григорий и Димитрий, и от них повеяло запахами степи и бензина. Мужчины рослые, плечистые. Лица засмолены солнцем, щедрый загар застарел, а во внешнем их облике ничего казачьего. Городские люди — ни дать ни взять. И сняли с себя не бурки и не черкески с газырями, а обычные плащи с поясами, и не кубанки, а картузы. Перед зеркалом причесали чубы, поправили галстуки. С гостем поздоровались за руку и подсели к столу. Григорий смотрел улыбчивыми глазами и как бы говорил, что он-то хорошо помнит Холмова и рад, что видит его в своем доме, но что заговорить ему об этом казалось неудобным.