Страница 63 из 107
Ему правилось то, что он лежал под скирдой, укрывшись буркой, что всем телом чувствовал степной покой и теплый запах соломы. Было в этом что-то новое, необычное. Нравилось и то, что он мог идти по дорого, как ходят все, или лежать под скирдой, как лежит Кузьма, и смотреть на звезды. Выходец из народа, он понимал: жизнь обычная, как у большинства людей, сопряжена с невзгодами, требует порой и лишений, и физического напряжения. Он же за многие годы привык к жизни иной, без бытовых лишений и неудобств. Привык завтракать, обедать и ужинать в определенные часы, имея на столе как раз те продукты, какие были рекомендованы врачом. Тут же, в дороге, ничего этого не было. Вчера вынимал из огня печеную картошку, очищал от кожуры, подсаливал и ел. Сегодня ужинал арбузом и хлебом. В своем новом положении он чувствовал себя так, будто играл на сцене чужую, неприятную для него роль, и играл прескверно.
Его огорчала бездеятельность. У него не было забот, ему не приходилось вмешиваться в какие-то дела, давать какие-то советы, указания. С чувством внутренней тревоги он думал о том, что теперь сможет увидеть жизнь такою, какая она есть, услышать то, что раньше, может быть, услышать не мог, что от него под всяческими предлогами скрывалось. И одним из таких предлогов было то, что Холмову-де некогда, что у него-де есть дела и поважнее. «Все это так, и все же я невольно спрашиваю себя: зачем мне теперь все это? — думал Холмов, глядя на звезды. — Кому нужно это мое усердное исполнение несвойственной мне роли? Ну, допустим, проходя инкогнито по станицам и хуторам, я увижу и услышу то, чего раньше не видел и не слышал? А потом что? Напишу об этом научный трактат? Право же, я выгляжу наивным, и в моем пешем путешествии есть что-то смешное. Вот уже белеет восток, скоро взойдет месяц. Значит, уже далеко за полночь. Тишина, я лежу под скирдой и размышляю. Думы и думы — сколько их… Может быть, то, что я делаю теперь, следовало сделать раньше! Взять бы да и пойти пешком по Прикубанью? А что дает мне теперь это мое „хождение в народ“? Ну, встретил юную бахчевницу с ружьем. Ну, узнал, что она ворует колхозные арбузы и сама, наивно улыбаясь, говорит, что это и есть воровство. И что? Возле этой скирды случайно еще раз убедился, что плохо мы воспитываем подрастающее поколение, И все. Завтра снова дорога, снова встречи, снова ночевки. Увижу другую Галю или Валю, дядьку Акима или тетку Дарью. Они станут говорить со мной откровенно, потому что не знают, кто я. И что?»
Спал он тревожно и, как ему показалось, мало. Проснулся и увидел, что осколок месяца уже зацепился за сторожевую вышку. Земля стала мокрая, росинки на траве, на стерне слабо серебрились. Хорошо были видны и лежавший возле скирды Кузьма Крючков без седла, и забурьяневшая проселочная дорога, и курень с вышкой. Холмов смотрел на курень и думал о том, что с бахчевницей они поступили нехорошо: арбузы взяли, а не заплатили. «Надо вернуть девушке деньги, — решил он, доставая из кармана рубли. — Пойду-ка я сам».
Он осторожно приблизился к куреню, у входа увидел блестевший колесами велосипед и услышал голоса:
— Катя, и чего так долго не приезжала?
— Да, приедешь быстро, — отвечала другая девушка, наверное, Катя. — С грузовиком получилась волынка. Автоколонна обещала, а когда ребята пришли, им отказали.
«Вот оно как, подслушиваю чужие тайны, — думал Холмов. — На сердце у меня непривычный холодок, наверное, оттого, что давно уже не испытывал такого чувства. Да и в том, что я стою возле куреня, тоже есть что-то такое, чего у меня раньше не было. И что это за Катя? И о чем они говорят? А вокруг и эта предрассветная тишина, и эти первые птичьи голоса в траве и на бахче, и эти блестящие от росы арбузы, и этот серп месяца над степью. Это и есть жизнь, и от ощущения ее рождается приятный холодок на сердце».
— Ну как, Галя? Есть выручка?
— Плохая из меня торговка. За весь день продала на четыре рубля.
— Что так мало?
— Совестно. Были еще два рубля, да нету. Возле скирды ночуют какие-то старики с конем. Кто такие и куда едут — не знаю. Купили два арбуза, а потом начали срамить. Ну я и вернула деньги.
— Вот это, Галя, зря. Нам каждый рубль дорог.
— Стыдно же, Катя! Один старик начал поучать, что колхозное добро воровать нельзя. Вся покраснела, прямо хоть сквозь землю провались.
— Надо терпеть. Они же тебя не знают.
— А воровкой считают.
Небольшая пауза.
— Ну, шут с ними, со стариками и с их рублями. Слушай меня, Галя. Грузовик ребята обещали раздобыть. Это — первое. Второе — на совете бригады решили духовой инструмент не покупать.
— Почему? А как же наши музыканты? Обидятся.
— Не обидятся, ребята сознательные! В этом году решили купить одно пианино для школьного музыкального кружка.
— Это сколько же нужно?
— Шестьсот или семьсот рублей. Арбузов-то у нас много. Только бы продать выгодно.
— Как их продать? Надо везти на базар. А на чем? Что-то обещанный грузовик не едет.
— Приедет! Ребята грозились меня обогнать.
«Так вот, кто она, эта юная бахчевница с ружьем, — думал Холмов. — А я-то стыдил ее, поучал».
От того, что он услышал, Холмову стало неловко. Он положил деньги на седло велосипеда и, понуря голову, быстро ушел к скирде. Разбудил Кузьму. Тот вылез из соломы и удивился: не ждал, что брат проснется первым и в такую рань.
Еще только-только начинал бледнеть восток, когда братья Холмовы, ведя на поводу оседланного коня, тронулись в путь. Проходили мимо куреня и видели, как к бахче подкатил грузовик и как юноши рассыпались по бахче.
— Мальчики! — кричала Галя. — Будете носить только те арбузы, какие я отберу. Я могу выбирать спелые!
— Что же это получается, братуха? — Кузьма замедлил шаг. — То одна бахчевница продавала нам чужое добро, а теперь эта ватага гуртом крадет кавуны? Машину даже пригнали. Значит, повезут на базар!
Холмов не ответил. Кузьма смотрел на грузовик, куда ребята приносили свежие, умытые росой арбузы, и сокрушенно качал головой. Тяжело вздохнул и сказал:
— Ведь это что же происходит с подростками? Чему они научились? Беда! — И к Кузьме Крючкову: — Ну, ты! Чего поглядываешь на бахчу? Кавуна захотел? Плетка тебе нужна, а не кавун! Ну, шагай, шагай!
Глава 13
Потянулись все те же однообразные поля. Так же, как и вчера, палило солнце, и так же дул ветер — то порывисто, то совсем слабо. И так же, как вчера, тут и там гудели моторы, и могучие их голоса тревожили сердце.
Вблизи гусеничного трактора, горячего и окутанного пылью, братья остановились. У рычагов управления сидел коренастый парень в измятой кепчонке, и Холмов подумал, что когда-то и он вот так же управлял трактором. Не гусеничным, а колесным, марки Путиловского завода. Поблескивали начищенные траки, как шпоры, и безответный трудяга, натужась, потянул плуг мимо Холмова. Над лемехами курчавилась пыль. Грачи стаями накрывали взрыхленную землю. Тракторист поправил кепчонку и, блестя зубами и глазами, тепло и дружески посмотрел на Холмова, как бы говоря ему: «Ну чего, дружище, стоишь? Садись, поедем! Или уже позабыл, как ездят на тракторе?»
И когда плуг, оставляя свежую борозду, удалился, Холмов неожиданно для Кузьмы присел на стерню рядом с отвалом земли. Быстро снял свои запыленные кеды, стянул со вспотевших ног повлажневшие носки и, засучив до колен штанины с резинками, пошел по борозде. Босые жилистые ноги вдавливали взрыхленную землю, оставляли следы. Земля была теплая и мягкая, может, даже мягче ваты.
Холмов шагал широко. Ему было так приятно чувствовать ногами знакомую с детства теплоту земли, было так чудно ощущать давно забытую щекотку подошв, что он не в силах был сдержать нахлынувшую радость и по-юношески весело рассмеялся. А Кузьма смотрел на брата и не мог понять, что с ним.
— Братуха, что это вздумал топтать пахоту? — спросил он. — Да еще и смеешься?
— Вспомнил, как когда-то вот так же босиком ходил по рыхлой земле, — ответил Холмов, продолжая идти по борозде. — Давненько не ступал босыми ногами по свежей землице, ох как давненько! Думал, что уже отвык.