Зеленая западня

В тот вечер я долго не мог заснуть. Из окна смотрели на меня мохнатые ясные звезды, и среди них я нашел на небе лишь созвездия Южного Креста. Я лежал на прохладных простынях, разосланных сеньорой Росттой, вспоминал наш город, и мне слышался его родной гул…

Город, где промелькнули мои четырнадцать лет, также раскинулся на побережье. Только наша река совсем не похожая на мутную желтую Вачуайо. Из окон нашей квартиры видно далекая россыпь огней, ночью они сливаются со звездами, с горизонтом, мириадами искр отражаются в прозрачной голубизне воды. Утром у нас дома обвиты легкой дымкой, а по мере того, как сходит солнце, — их очертания обрисовываются постепенно, будто выступают из мглы сказочные чудо-великаны. Сперва солнечные лучи брызгают на плоские площадки крыш, на террасы, которые пламенеют цветами, потом солнце льет золото вниз, на ленты тротуаров-эскалаторов, которые разносят во все концы города пеструю толпу людей. Подвесные дороги между громадами домов сплетаются в множество прямоугольников, и кажется, что в воздухе зависшая огромная сетка, по которой без угомона слоняются небольшие кабины-пауки. За руль этих “малышей” может сесть любой, даже такая девушка, как Мэро, так как ведут их по маршруту послушные автоматы.

Каждое утро я впопыхах глотаю завтрак. Окно в моей комнате — на всю стену. Видно, как взлетают с крыш-площадок, из крыш-стадионов, из крыш-садов красные, синие, белые, желтые мотыльки-аэротакси. Стоит мне нажать возле двери гостиной четвертую сверху кнопку, ступить на полосатый коврик лифта, и за полминуты я буду на крыше. А там уже ждет на меня один из цветных “мотыльков”. От нашего дома до школы полет длится ровно четверть часа.

Наш город когда-то строила молодежь, поэтому он носит название Комсомольськ-на-Днепре. Отец сохраняет рыхлые пожелтевшие фотографии и старые газеты — странные, напечатанные на сероватой бумаге, которые теперь увидишь разве что в музеях. На снимках — похожие, как близнецы, пяти- и девятиэтажные коробки домов, черный асфальт, металлическая щетина над крышами — это были такие первые телевизионные антенны. В газетах есть несколько заметок, обведенных уже едва заметными выцветшими чернилами. В них рассказывается, как возводили эти приземистые здания возле Днепра ребята и девушки пятидесятых и шестидесятых лет прошлого столетия. Мой дедушка тоже строил эти, давно уже снесенные здания, было ему тогда семнадцать…

Я люблю свой город. Мне более всего нравилось, когда мы вдвоем с отцом удобно умащивались в прозрачной кабине такси, и я вел “мотылька” над Днепром, над плавнями, а потом приземлялись посреди степи. А степи у нас!.. Летом там блуждают трепетные марева, летают с шумом в небе ястреба, и все перед тобой как на ладони, куда не брось — всюду степь, равнина, ласковое небо, солнце. Простор! Может, поэтому бархатная стена джунглей казалась мне с первой точки зрения тесной, душной…

И скучалось мне здесь недолго. Рыжий Заяц, и особенно маленькая Мэро быстро приучили меня к новому месту. Мы часто блуждали улочками Пэри, заглядывали в безлюдные лавочки и кафе, где дремали бармены и продавцы, останавливались возле говорливой детворы, которая собиралась вокруг небольшого бассейна с фонтаном, напротив полуразрушенного католического собора. Потом направлялись к городской площади. Там высились остатки старинной арки с высеченным на граните каким-то странным календарем. За аркой начинался базар — живописный живой калейдоскоп лиц, рук, цветистой одежды, удивительной всячины. На земле рядами стояли фантастические идолы, птицы и звери, вытесанные из черного, твердого, как сталь, дерева; в воздухе чувствовалось благоухание меда; гудели пчелы; игрушки и посуда из обожженной глины звенели от прикосновенья, как фарфор.

На базаре к Мэро подходили индейцы, немпешные, спокойные, как старый Катультесе. Черноволосые неразговорчивые люди охотно велели нас к себе, в лес, угощали душистым какао, блинами, испеченными на костре, ломтиками наперченного сладковатого мяса, плодами манго и вяленной рыбой. Иногда мы оставались в индейских домах на ночь. В тьме полыхали костры, освещали золотисто-бронзовые фигуры юношей; девушки в белой одежде, пошатываясь, тихо пели печальных песен; утром кто-то из юношей провожал нас к “замку”, переговаривал с сеньорой Роситой несколькими фразами и исчезал. Со временем я понял, что среди индейцев у хозяйке “замка” было немало родственников.

Случалось, мы и сами, без провожатых, углублялись в сельву, шли, пробираясь сквозь заросли, аж пока не заканчивалась тропа, протоптанная людьми. В ветвях прыгали чудные попугаи ара, неуловимые колибри стайками порхали над нами и погружались в гущу, преисполненную шороха, птичьего вопля; на деревьях забавлялись обезьяны, издалека замечали нас, смолкали и прятались в густых кронах. Мэро все время куда-то исчезала, пряталась в кустах и не обзывалась, беся Рыжего Зайца. В ответ на его угрозы больше никогда не брать ее на прогулку, она заливалась смехом. Девчушка ничегошеньки не боялась, джунгли были ее родным домом. Мэро могла спокойно подойти к дереву, которое называлось “пало санто”. Его стволе аж кишел вишневыми муравьями, кровожадными созданиями, которые люто бросались на человека. Даже трава не росла под этими деревьями. Все обминали их десятой дорогой, а Мэро хотя бы что — подбежит, похлопает ладонями по мягкой коре, и как только из ствола, из всех щелей высыпят муравьи, с хохотом отскакивает назад.

Дважды на неделю старый Катультесе будил меня и Рыжего Зайца до восхода солнца, и мы отправлялись рыбачить: садились в узкую остроносую лодку, в молоке тумана плыли по Вачуайо. Потом заворачивали в дремотный залив. Катультесе зажигал факел, мы тихо брели вдоль берега, сжимая в руках короткие остроги, следя, не промелькнет ли в воде, как тень, спина сома…

Постепенно удивительный чужой мир все меньше казался мне пасмурным и неприветливым. Он раскрывайся исподволь, как те ночные цветы, которые попадались на берегу реки, на опушке. Днем я проходил мимо и не замечал их, а с наступлением сумерек цветы просыпались и поражали сказочной красотой.

С отцом я виделся нечасто. Он появлялся в “замке” весь в грязи, небритый, одежда на нем свисал тряпьем. Отдыхал двое—трое суток, и снова — в джунгли. Работы у него хватало. Мой отец — главный эксперт Комитета продовольственных нужд при ООН. В начале нашего XXI столетия количество населения земного шара быстро возрастает. Это каждому школьнику известно. Но не все знают, сколько ныне забот в ученых, у специалистов-природоведов. Они бьются, чтобы отыскать на планете, как говорит отец, “новые закрома с продовольствием”. Ищут не только на земле — и под землей, и в морях-океанах, даже в атмосфере. Отец считает, что сама природа проявила большую мудрость, создав джунглям славу недоступности, будто предугадала, что люди когда-то скажут ей за это большое спасибо. Ведь природа будто придержала в запасе настоящие сокровища, не дав растранжирить их преждевременно. Теперь настала очередь и этого, нетронутого до сих пор, “запаса”. Моему отцу выпало возглавить исследовательскую группу, в начале лета прибывшая в городок Пэри. Отсюда экспедиция начала обследование тропических лесов, изучая районы сельвы на юг от Вачуайо, где еще не ступала нога человека.

Отец взял меня с собой. Год назад наша квартира в Комсомольске-на-Днепре опустела. Моя мать была океанологом, принимала участие в сооружении первой на планете подводной колонии в Атлантике и погибла во время страшной катастрофы, которая произошла на пятикилометровой глубине. Вулканический взрыв уничтожил людей и все подводные сооружения Экспериментальной глубоководной базы, или ЭГБ-1, как ее называли.

Узнав о своей продолжительной командировке за границу, отец не отважился оставить меня самого в доме, где поселилась грусть. Я рад был далекому путешествию в неведомые края и, готовясь в дорогую, долго водил пальцем по карте Латинской Америки, ища загадочную страну Сени-Моро. Отец объяснил мне, что это напрасная работа: молодая республика совсем недавно добилась независимости, на географические карты ее еще не успели нанести. Сени-Моро на языке одного из старых индейских племен означает “Земля векового леса”.