Золотая медаль

Задумалась и Нина. В самом деле, откуда у нее появилось это чувство? Неужели у нее такое мелкое и подлое… — да, да — подлое сердце?

А может, во всем виновата Марийка?

Эта мысль была, как назойливый комар, от которого отмахнешься, а он снова и снова жужжит над ухом. Прошли дни, и со временем Нина в самом деле убедила себя, что Марийка — просто выскочка и подхалим, и что в ней до сих пор все ошибались. Остался у Нины еще какой-то уголок сердца, который протестовал против этого «постановления», но на него можно было не обращать внимания.

Как-то в воскресенье пришла Юля Жукова. Нина обрадовалась ей, но Жукова была чем-то обеспокоена.

— Что у тебя с Марийкой? — спросила она. — Вы кувшин разбили, что ли?

Нина пожала плечами:

— Откуда я знаю? Какой кувшин ты имеешь в виду?

— Не хитри, — строго сказала Юля. — Расскажи мне обо всем искренне, как подруге.

Что-то утаить от Жуковой, быть с нею неискренней — дело зряшное. Об этом хорошо знали ее подруги. Да и нельзя было сказать неправду, когда тебе просто в душу заглядывают такие ясные и вместе с тем суровые Юлины глаза.

— И не думаю хитрить, — промолвила Нина. — Но скажи, разве ты никогда не разочаровывалась в людях?

— Ты хочешь сказать, что разочаровалась в Марийке?

— А неужели ты и до сих пор ею восхищаешься? Видишь, Юля, я все проанализировала, все ее черты характера…

— А свои собственные?

— Не понимаю! Ты, Юля, как прокурор. Оставь это. Я тебе все, как есть, расскажу. Разве тебя не поразило, например, что Марийка на семейную вечеринку пригласила своего классного руководителя? Я на месте Юрия Юрьевича не пришла бы!

Жукова удивленно подняла брови.

— Не пришла бы! — упрямо повторила Нина. — Неужели ты ничего не понимаешь?

— Что? Что именно?

— И в самом деле не понимаешь? Но это же обыкновенное подхалимство! Диву даюсь, как она не пригласила еще и директора школы.

Юля громко засмеялась.

— Ты чего? — спросила Нина.

— Над твоим анализом смеюсь! Проанализировала черты характера! Здорово! Знаешь, это и смешно, и возмутительно. Приводит в негодование, Нина! То, что ты мне сказала. Марийка и… подхалимаж! Нет, это надо уметь!

Нина молча кусала губы.

— Меня интересует, — вела дальше Юля, — с какого времени ты заметила у Марийки этот грех? Не с того ли времени, как она с блеском ответила урок о творчестве Леси Украинки?

Нина встрепенулась.

— Ты думаешь, что я… завидую?

— Ты очень быстро угадала, что я думаю! Ты завидуешь успехам Марийки. Марийка стала учиться лучшее за тебя, и это выбило тебя из колеи. В тебе есть такой душок, есть! Ты любишь быть первой.

— Люблю! — вспыхнула Нина.

— И хорошо, что любишь. Но как ты можешь разлюбить подругу, которая тебя опережает? Да ею же гордиться надо, это успех всего класса — еще одна отличница!

Нина тихо промолвила:

— Не ругай меня, Юля. И не агитируй. Я, может, уже много думала над этим…

Юля заглянула Нине в лицо и так же тихо посоветовала:

— А ты еще подумай… Перебори себя. Подумай, Нина…

18

В театре русской драмы шла премьера «Три сестры». Марийка договорилась с матерью пойти на спектакль. Для девушки это был маленький праздник: ведь так редко удается провести вечер с матерью, да еще в театре.

Билеты были куплены заранее. Наступал вечер, но мать где-то задерживалась. Марийка уже волновалась — до начала спектакля оставался один час. Девушка то и дело подбегала к окну глянуть на улицу, напряженно ждала звонка. Матери не было.

Что делать? А может, с нею что-то случилось?

Когда Марийка хотела уже бежать к соседям позвонить по телефону в Институт генетики, в конце концов в прихожей прозвенел звонок.

Стремглав бросилась Марийка отворять и сразу же, глянув на мать, поняла, что с нею что-то не хорошо.

— Мам!

Евгения Григорьевна медленно сняла пальто.

— Дочка, я в театр не пойду. Что-то мне плохо, и наверно, немного повышенная температура, иди, Марийка, сама. Я не могла позвонить из института, извини. Возьми мой билет, пригласи кого-то из подруг. А я… я сейчас — в постель.

— Я не могу тебя оставить, мам. Может, врача вызвать?

Евгения Григорьевна решительно запротестовала:

— Дочка, ничего серьезного у меня нет, никакого врача не надо, а ты сейчас же, пока еще не поздно, иди в театр.

Марийка еще успела зайти к Юле Жуковой, и равно за десять минут до начала спектакля подруги заняли свои места в партере.

В антрактах Юля рассказала Марийке о письмах Чехова, которые она недавно прочитала.

— Знаешь, Мария, — говорила Юля, — я читала эти письма, и у меня все время было странное, до боли острое ощущение живого, понимаешь — живого Чехова! Вот он пишет к брату, к сестре, к Лике, рассказывает о себе, какой новый рассказ написал, куда думает поехать летом, просит подыскать для него дачу — тысяча разных дел, встреч с людьми, образов, ощущений… Ах, Марийка, какой это был человек! С большой буквы — Человек! Я плакала и смеялась, радовалась за Антона Павловича, сокрушалась вместе с ним. А какие у него мысли о литературе — это бриллианты! Нет смысла с тобой разговаривать, если ты не прочитаешь его письма — все три тома! Я не собираюсь быть писательницей, как Нина, но, может, не менее чем она люблю литературу. Кстати, я совсем не узнаю Нину. Она постоянно такая нервная, и… она, я заметила, так некрасиво завидует твоим успехам в учебе. Это уже совсем позорно, совсем! Знаешь, даже Мечик вчера сказал, что между тобой и Ниной пробежала черная кошка. Он тоже заметил.

— Неужели ей было бы приятно, — промолвила Марийка, — чтобы я снова сошла на тройки? Не понимаю этого, хоть убей!

Домой Марийка возвратилась в первом часу ночи. Чтобы не беспокоить мать, взяла с собой ключ. Тихо отворила дверь и вошла. Какое-то тяжелое, гнетущее чувство камнем давило грудь.

«Что это? Неужели такое впечатление от пьесы? Нет, совсем нет». Припомнились почему-то слова Ольги из пьесы: «…Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы будем знать, для чего мы живем, для чего страдаем…», и сразу же отошли.

Мать не спала и обозвалась к дочери. Марийку поразили ее глаза — очень встревоженные, и вместе с тем будто немой вопрос застыл в них.

— Мамочка, что с тобой? Как ты себя чувствуешь?

Евгения Григорьевна хотела улыбнуться, но улыбка не вышла.

— У меня ничего не болит, — сказала она, — я только чувствую слабость. Правда, немного болит голова, и температура повысилась на один градус. А вот на руке появился какой-то пузырек… Ты, Марийка, глянь…

Она показала руку.

— О, уже и второй вскочил…

Немного ниже локтя у матери явно обозначились два пузырька с тонкой кожей, похожие на водянки, которые иногда можно надавить себе во время стирки.

Марийка так сначала и подумала:

— Это же какие-то водянки, мам! Водяные мозоли.

Евгения Григорьевна покачала головой:

— Нет, что-то другое. Завтра пойду к врачу.

Утром пузырьки исчезли, и на их месте появились ранки.

Еще ни Евгения Григорьевна, ни Марийка не знали, что к ним пришло страшное несчастье.

Из поликлиники Евгения Григорьевна вернулась с перевязанной рукой и больничным бюллетенем.

— Как-то странно, — сказала она дочери, — из-за глупых пузырьков врач на несколько дней освободил меня от работы. Ну что я буду делать дома? Да ранки до утра заживут. Буду прикладывать марлю, смоченную в пенициллине, и все будет хорошо.

Тем не менее ранки не заживились ни на следующий день, ни позднее. За неделю все тело Евгении Григорьевны обкидали зловещие пузырьки. Они лопались, образовывали все новые ранки, которые слезились. Отдельные язвы сливались в большие раны. Из поликлиники приехал врач. Марийка хорошо его знала, это был отец Вовы Мороза. Он внимательно осмотрел больную, которой больно было даже пошевелиться.

— Надо в больницу, — коротко сказал он, — в клинику кожаных заболеваний. Нет, нет, дома лечение не даст нужного эффекта. В клинике вам будут делать ванны, перевязки.