Память крови

Короткий январский день близился к концу, и быстро густели сумерки, когда Бату-хан и его люди поднялись по крутому склону реки к монастырским воротам. Сторожевой монах, как на грех, завернул в привратную обогреться и узрел татар, когда передовые воины охранной полусотни Бату-хана прошли за монастырские стены. Метнулся непутевый сторож через двор, но захлеснут был за шею арканом и притянут одним из воинов к спешившемуся у паперти Бату-хану. Остальные обитатели монастыря, завидев татаровье, запрятались по кельям и творили молитву, просили защитить их от беды.

— Куда бежал? — спросил через толмача Бату-хан.

— Отца игумена известить о вашем прибытии, — схитрил монах.

— Он говорит, что хотел сообщить главному попу, хозяину этого жилища одного из русских богов, о твоем приезде, Повелитель Вселенной, — перевел толмач.

Бату-хан промерз дорогой, дул тяжелый, сырой ветер, потому был хмур, угрюм, но от слов толмача к нему вернулось доброе настроение, он коротко рассмеялся и, повернувшись к воинам, сказал:

— Останемся здесь! Расседлывайте и кормите лошадей, разжигайте костры! Я хочу видеть и бога, и главного русского попа.

Верила с игуменом уже сняли икону Иоанна Богослова, обернули ее ветошью, закрутили рогожами и готовились обвязать накрепко бечевой, как вдруг двери распахнулись, и в церковь быстрыми шагами вошел молодой монгол — в лисьей шапке, меховых сапогах, длинной накидке из шкур неродившихся ягнят, с кривой саблей в простых ножнах на боку. Монах и толмач поспешили за ним.

Бату-хан прошел к Вериле и игумену.

— Что за люди? И что они делают тут? — громко спросил Бату-хан.

Толмач выдвинулся вперед.

Верила поднял голову, оставил веревки, медленно разогнулся, поднялся во весь рост. Молодой монгол едва доставал ему головой до плеча.

— Это наш отец игумен, — пролепетал, отвечая Бату-хану, монах.

— Отвечай Повелителю Вселенной! — сказал толмач. — Сам великий Бату-хан спрашивает тебя!

«Так вот ты какой! — подумал Верила. — Ах, нож у игумена, отдал ему веревки резать! А я его руками, руками его…»

Шевельнулся Верила, его движение поймал взглядом Бату-хан, резко повернулся к нему.

— А это кто?

Не ответили на вопрос Бату-хана, и он снова повторил его:

— Кто ты, старик?

— Летописец великого князя Юрия Ингваревича Рязанского, а имя имею — Верила.

— Летописец? Ха! Скажи, а смерть своего князя в бою с моим непобедимым войском ты уже описал?

— Смерть князя и его братьев, и мученическая гибель княжьего сына Федора в твоем стане навсегда у меня в сердце, Бату-хан.

— Князь Федор не по возрасту оказался дерзок и потому принял смерть. Ты стар, летописец, но годы не научили тебя смирению. Или ты устал от жизни и смелыми речами просишь у меня о смерти?

— Кто знает больше, нежели другие люди, тот не боится смерти, — сказал Верила, отворотясь от игумена, который подавал ему украдкой знаки: прекрати, мол, речи, не накликай беды на обитель.

— Об этом еще поговорим, старик. Мой верный полководец и наставник Сыбудай просил сохранять жизнь многознающим руссам, чтоб через них лучше понять, в чем сила, душевная опора нашего врага. Возможно, отвезу тебя к Сыбудаю. А сейчас скажи, что вы хотели спрятать от Повелителя Вселенной? Что здесь?

Бату-хан носком сапога ткнул в край обернутой рогожами иконы. Игумен обмер, монах, так и не поднявшийся с пола, распростерся на нем.

— Здесь бог, — сказал Верила. — Русский бог.

— Бог? Русский бог? — переспросил Бату-хан. — Что вы хотели с ним сделать?

Верила стоял теперь во весь рост, развернув сильные еще плечи, длинная борода его стлалась по груди.

— Ты пришел на эту землю непрошеным гостем, татарский князь, — медленно заговорил летописец, его густой голос гулко зазвучал под сводами. — Ты двинул на Русь несметную силу и залил кровью нашу землю. Русские боги не хотят того видеть. Потому мы и решили спрятать бога, уберечь от поругания и бесчестия.

Бату-хан понял по тону, что слова монаха-летописца следует отнести к предерзким, но, странное дело, не мог вызвать у себя гнева к этому огромному бородатому старику.

— Это неправда, — еще гневясь, возразил Бату-хан. — Это не так! Мои воины знают строгий приказ: не обижать чужих богов и их служителей. Я воюю только с людьми, старик.

— А ты умен, татарский князь, — усмехнулся Верила.

Он так и назвал Бату-хана татарским князем, но толмач переводил эти слова так, как подобало обращаться к молодому монголу. Толмач, осевший в Самарканде пирейский грек, был умным человеком. Он оглаживал обороты Верилиной речи. И все трое были довольны разговором. Но порой толмач забывался, и речь летописца казалась Бату-хану дерзкой. Но это больше не трогало Повелителя Вселенной, даже нравилось ему.

Он шагнул вперед, протянул руку к иконе Иоанна Богослова.

— Я хочу видеть русского бога!

Снова задрожал игумен, но Верила, не ответив Бату-хану, подал игумену знак. Игумен засуетился, вдвоем они подняли икону, монах бросился им помочь.

Иоанна Богослова водрузили на прежнее место, легкую дерюжину, закрывавшую лик создателя Апокалипсиса, Верила снять не торопился. Закрепив икону, он позаботился о лучшем освещении ее, покончив с этими приготовлениями, знаком пригласил стоявших неподвижно Бату-хана и толмача приблизиться и тогда сдернул покрывало.

Глаза, глаза… Византийские мастера десятилетиями работали над тем, чтобы глаза изображаемого святого передавали настроение. Икона Иоанна Богослова, волею судеб занесенная в рязанское село Залесье, была одной из самых удачных таких попыток.

Когда Иоанн Богослов сурово и грозно глянул на Бату-хана, тот вдруг ощутил чувство некой вины. И все смотрел и смотрел не отрываясь, в глаза Иоанна Богослова, словно читал в них презрение к смерти, непримиримость и лютую ненависть к нему, Бату-хану. Такие глаза он видел уже у князя Олега Красного, у Федора Юрьевича, у тех руссов, что доставались монголами живыми, их приводили в ханский шатер его воины. Но те были только людьми, а это ведь бог…

«И у него те же глаза, — подумал Бату-хан и нервно рассмеялся. Смех придал ему силы, помог сбросить оцепенение. — Это их бог. Он заодно с руссами. Человек не может одолеть богов, даже если они не его боги, чужие. А я ведь только человек…»

— Суров твой бог, старик, — сказал Бату-хан, отступил на два шага и поворотился к иконе боком. — И соплеменники твои суровы. Гибнут тысячами, а не хотят покориться силе.

— Мы суровы только к врагам, — ответил Верила. — Приди к нам с миром — будешь дорогим гостем. Не силой ты взял сейчас руссов, татарский князь. Забыли русские князья о том, что Русь велика единством.

— Князь Рязанский всех братьев своих собрал, а я его разбил, — сказал хвастливо Бату-хан, и почудился ему на мгновение укоризненный глаз Сыбудая. — И боги вам не помогли.

— На бога надейся, а сам не плошай, — усмехнулся Верила, — придет время, и все переменится.

— Что ты можешь знать о времени, которое грядет? — спросил Бату-хан. — О нем знают только боги, а они в настоящем покровительствуют мне, Повелителю Вселенной. Иначе б моя голова торчала сейчас на кресте вашего главного храма в Рязани. Я, Бату-хан, овладел сейчас настоящим, а настоящее переходит в будущее. И будущее за монголами, ибо монголы — соль земли, старик!

— Судьба народа не только в настоящем и будущем, она и в прошлом. Что скажут о тебе и твоих людях завтра? Ты говоришь: «соль земли»… Но ведь соль сотворена для человеческой пользы. Какую пользу несешь людям ты, Бату-хан?

— Он угрожает мне? — спросил Бату-хан толмача.

— О Повелитель Вселенной, — сказал толмач. — Старик рассказывает о великом прошлом своего народа.

А Верила все говорил и говорил, проклиная пришельцев, предрекая им страшный конец. Последние слова Верила уже выкрикивал. Он ничего не боялся, был готов к самой лютой смерти и ждал ее, полагая, что подлый татарин не простит ему этих речей. Жалел лишь Верила, что мало кто слышал его. Трусливым монахам такие слова ни к чему, а убедить Бату-хана Верила не помышлял. Выговорился перед смертью — и ладно.