Память крови

Он обвел глазами собравшихся.

— Драться! Драться! — послышалось со всех сторон, и воевода поднял руку.

Все затихли.

— Будем драться, — просто и буднично сказал старый Клыч.

Уже в первый день осады татарами Рязани княгиня Агриппина вызвала к себе Владия Красняту и деда Верилу. Возложила она рукодельцу обязанность позаботиться об узорочье рязанском, найти место, где бы можно было захоронить княжье добро: бармы, драгоценные вещи. Спрятать их от татарской хитины, чтобы, если не детям, то внукам досталось это узорочье, в коем была не только ценность сама по себе, но и красота неповторимая — свидетельство рязанского умельства.

— Тебе, Верилушка, сам знаешь, о чем следует позаботится, — сказала княгиня. — Старые книги сохрани, в них и наша память, и предков тоже. Побереги их, Верила, да зайди к владыке. Он хочет просить тебя заняться спасением святых икон.

После встречи у княгини Краснята и Верила не увидят больше друг друга. По-разному сложатся их судьбы. Молодому Владию жить осталось совсем немного, и конец ему был уготован страшный. А дед Верила еще увидит разорение Руси, глаза его устанут смотреть на поленницы трупов, горько вдыхать настоенный на свежей крови воздух. Встретится Верила и с Бату-ханом, не побоится старый летописец сказать Властителю Вселенной все, что хотел сказать, и заронит своими словами некое смущение в душу монгола. Все это будет, а пока Владий Краснята думал о захоронении узорочья, Верила готовился укрыть книги и святыни рязанские: афонскую «Одигитрию», черниговскую «Редединскую икону» и Николу Зарайского, за двенадцать годов до злой напасти перенесенного на Рязань из Корсуни.

Было у Владия заветное местечко на пустыре между Серебряным выгоном и Кожемякиной слободой. Рос на пустыре кряжистый дуб, окруженный порослью. Под корнями дерева была нора. В чащобе кустов ее сыскать было невозможно. Туда и задумал Краснята спрятать рязанское узорочье. Никто не вздумает сунуться — дикое и безлюдное место. И от пожаров безопасное, потому как вблизи нет никакого жилья.

Завершив все, Владий стал пробираться к Успенскому собору, чтобы сообщить княгине место захоронения клада.

Тем временем татары выдвигали все ближе к рязанским стенам широкие щиты, под их прикрытием медленно ползли страшные метательные машины, собранные уже на русской земле китайскими мастерами, их вывез с собой из Поднебесной империи дед Бату-хана. На большое расстояние бросали машины тяжелые камни, разбивающие городские стены. Еще дальше, на крыши домов внутри города, летели глиняные горшки с горючей смесью, она воспламеняла все вокруг, вызывала пожары.

У Сыбудая был свой замысел. «Стены города из дерева, — размышлял он, — от пожаров внутри они обгорят тоже. И тогда их легко будет разрушить камнями. Пусть же горит сначала город — улицы, дома…»

Спокойно и деловито сновали пришельцы у машин, закладывая в них горшки с горючей смесью. Раздалась команда, и огонь обрушился на обреченный уже город.

Вспыхнули первые пожары.

Владий Краснята спешил в Успенский собор, где укрылась Агриппина с другими женщинами и детьми и где рязанский владыка молил Георгия Победоносца об укреплении боевого духа в ратниках.

Краснята был уже у самого храма, когда над головой его ударил зажигательный снаряд. Хрупкая глина разбилась. Содержимое облило Красняту с ног до головы. Страшно закричал Владий, но огонь, поднимавшийся с груди, огонь, наползавший снизу, огонь, ревущий и пожирающий, загнал крик в горло. Рядом не было никого, кто мог бы помочь ему, да и помощь была уже не нужна. Не стало мастера Владия…

А укрытое Краснятой узорочье, княжеские бармы, с великим тщанием сработанные, пролежали в земле без малого шесть веков. В 1822 году крестьяне Ефимовы во время работы на пашне неожиданно найдут захороненные творения. Пусть и долго скрывала их рязанская земля, а все одно вернула потомкам рукотворную красоту далеких предков.

…Дрались на крепостных стенах рязанцы. Длинными баграми отталкивали они приставные лестницы, по которым карабкались разъяренные татары, разили стрелами гарцующих внизу всадников, лили со стен расплавленную смолу и кипяток, бросали камни. Тех же, кто сумел достигнуть вершины стены, брали на меч или копье, кололи, рубили, резали, душили в рукопашной схватке.

Женщины и подростки, старики и старухи стояли за спинами защитников города вторым рядом, они готовили боевой припас, а порой и сами схватывались с врагом, заменяя павшего воина.

Рязань сражалась.

Выли трубы. Рязанцы бились без сна, без отдыха, без просвета все пять кровавых дней и ночей. Утром шестнадцатого декабря начался бой, и длился он до утра двадцать первого дня.

Дед Верила понимал, что не сладить рязанцам с дикою силой и загодя послал верного человека за Оку, прося через него мещерского старейшину, дружившего с летописцем, прислать в потайное место лошадей с волокушами, чтобы укрыть в мещерском лесу до поры иконы и книги. В третью ночь штурма Верила с помощниками вынес через подземный ход угловой башни, стоявшей против слияния ручья Серебрянки и Оки, книги и святые иконы, обвязанные ветошью и рогожами.

Мещеряки-язычники, поклонявшиеся лесным и болотным духам, бережно приняли в свои руки рязанских богов, уложили их в волокуши, тронули лошадей и через хрупкий еще лед осторожно двинулись к невидимому в темноте лесу.

Верила остался в Рязани. Поговорив со старым Клычом и сотником Иваном, они вместе порешили ночами выводить из города понемногу женщин, детей, раненых ратников, отправлять за реку, укрывать в лесу. Этим и занялся дед Верила.

Рязань горела.

Удушливый дым поднимался над городом, стлался по улицам, клубился над крепостными башнями. Страшные, с воспаленными глазами, обагренные своей и чужой кровью, рязанцы не оставляли стены. Они дрались. И как дрались! Где взять слова, какими б можно было передать состояние души русской в бою, ее яростную одержимость, неукротимый гнев! Где, где эти слова?!

Но редели ряды защитников. Падали ратники один за другим не только от стрел татарских, но и от усталости беспредельной. Все меньше и меньше оставалось их на стенах. На серой зимней заре двадцать первого декабря пробили вражьи машины сразу два пролома: в городских воротах и на полуденной стороне, против Успенского собора.

И некому было встретить там всадников Бату-хана, разъяренных и долгим сопротивлением, и запахом крови, и ожиданием богатой добычи. Вновь пролилась русская кровь. Безжалостно были зарублены укрывшиеся в Успенском соборе великая княгиня Агриппина, престарелый владыка рязанский, а также все старики и дети, бывшие с ними в храме… Молодых женщин вязали сыромятными ремнями, сбивали вместе.

Когда Бату-хан и Сыбудай въезжали в развороченные, обгоревшие ворота, сопротивление было сломлено. Лишь на окраинах ввязывались порой в неравные схватки уцелевшие ратники.

В окружении нукеров Бату-хан и Сыбудай выехали на площадь перед храмом Спаса, остановились, озираясь, кашляя изредка от продымленного воздуха.

Из-за угла два монгола выволокли полуодетую женщину. Она вырывалась из их рук, но монголы держали ее цепко. Это была жена Евпатия Коловрата — Чернава.

— Смотри, Сыбудай, — усмехнулся Бату-хан. — Совсем татарская женщина. Волосы черные, глаза тоже… Дарю ее тебе в жены. Эй!

Повинуясь его знаку, подвели Чернаву ближе.

— Кто ты, красавица? — спросил Бату-хан.

Выдвинувшийся из-за спины князь Глеб тут же перевел вопрос. Чернава не ответила, лишь метнула яростный взгляд на того, кто произнес эти слова на русском языке.

— Молчишь, — укоризненно сказал Бату-хан. — Я великую честь тебе оказал, отдаю в жены славному полководцу, моему верному Сыбудаю.

— Повелитель Вселенной, — проговорил с усмешкой князь Глеб, — отдает тебя в жены этому одноглазому старику.