Жертва

Он оделся, и чуть-чуть ему полегчало. Манжеты на рубашке запачкались, пришлось подвернуть, перезастегнуть пуговки. Галстук сунул в карман: помоюсь, потом надену. Сдернул с кушетки простыни, вместе с шелковым одеялом тщательно сложил на стуле. Открывая стеклянную дверь, думал застать в холле миссис Гаркави, кого-нибудь, удивился, что так тихо в квартире. Темная комната Гаркави была открыта, кровать пуста. Левенталь включил свет, увидел брюки, аккуратно вывешенные из верхнего ящика шкафа, змеившиеся по полу подтяжки. Распластанная газета крылом прикрывала лампу.

Гаркави в одиночестве сидел на кухне. Под боком тикает тостер. На электрической плитке разогревается кофе. Вельветовая курточка поверх пижамы, с пояском, с кожаными крупными пуговицами. Голые ноги он поджал под себя на стуле. Шлепанцы — на полу.

— Привет! — У Гаркави был довольный вид. — Гуляка!

— Привет. Где все?

— Отправились к Шифкарту-старшему на праздничный обед.

— А ты почему не пошел?

— Тащиться в Лонг-Айленд-Сити, когда есть возможность подрыхнуть? Они в девять двинулись.

— Надеюсь, ты не из-за меня остался?

— Из-за тебя? Нет, выспаться хотелось. Выходные — отрава, если тебе рано вставать. — Он погладил свою золотисто-зеленую курточку. — Люблю попозже позавтракать в тишине. Холостяцкие замашки. Раз не женат, уж надо держать марку.

Кухонный свет, отражаясь от плиток, от белого холодильника, резал глаза Левенталю. Он поморщился слегка.

— Как ты? Не очень?

— Голова болит.

— Ты же пить не привык.

— Да уж. — Левенталю слегка поднадоел этот тончик.

— Ты вчера был хоро-ош.

Левенталь глянул угрюмо:

— Ну и что из этого?

— Ничего. Я же не пилю тебя, понимаешь ли, за то, что ты слегка поднабрался. Значит, были причины.

— Где у тебя аспирин?

— В ванной. Я принесу. — Гаркави приподнялся.

— Сиди-сиди. Сам найду.

— Выпей чашечку кофе. Полезней будет. — Он спустил ноги со стула. Очень длинные белые ноги, и даже большие пальцы и те точеные.

Левенталь налил себе чашку черного кофе. Горького, с ощутимым на языке осадком, но он чувствовал с каждым глотком облегчение.

Гаркави вздохнул:

— Я и сам какой-то кислый. Что уж я там выпил; но этот шум, гвалт и вообще. А мама — вскочила в семь, навела порядок. Вот энергия! Ее мать — та была такой вихрь, ой-ей-ей! До девяноста четырех дожила. Помнишь ее? На Джоралемон-стрит?

— Нет, не помню. — Левенталь старался вернуть то чувство, которое на него нашло, когда он одевался, и понял, что оно почти совсем улетучилось.

— И в кого я такой! — продолжал Гаркави. — Меч, износивший ножны[26]. А старики… Шлоссберг, скажем, — тащит на себе семью, никудышного сына, этих дочек. Старика иногда заносит, конечно, но надо ему отдать справедливость. Настоящий мужчина. Теперь не часто такого встретишь. Я к нему иногда цепляюсь, но я просто люблю поспорить. Не доверяю людям, которые не любят спорить.

В Гаркави исподволь произошла перемена. Он ссутулился, осел мешком, широко разбросав ступни на линолеуме, руки забросив за спинку стула; жилы набрякли на кистях в светлом пушку. Потом вдруг у него мелко-мелко задрожали веки, он захлопал ресницами и, перед тем как снова заговорить, нервно боднул головой воздух, будто заранее отталкивал все возраженья.

— Почему ты никак не расколешься насчет того дела, про которое мы говорили вчера? — сказал он.

— Расколешься — при чем тут?

— Я просто диву даюсь. Все стараюсь обмозговать. После всего, что ты про него наговорил, чтоб еще стараться что-то устраивать…

Левенталь не поднимал лица от чашки.

— Мы вчера это уже проходили. Я тебе говорил про Редигера…

— Чем-то он тебя взял.

Левенталь соображал. «Нет, со стороны Дэна тут одно голое любопытство. И с какой стати я должен идти у него на поводу? В то воскресенье, когда он еще мог помочь, он смылся с Голстоном и компанией, а теперь ему, видите ли, неймется узнать, и я должен рассказывать!»

Он решил не сдаваться. Но блюдце тряслось в руке, и он прижал его к груди и так наклонил голову, что у подбородка, вдоль челюсти, кожа пошла складками. Он думал о своей слабости. «Бог ты мой, какой я слабак. Даже из-за Гаркави трясусь».

— Что за странная перемена мнения? Сам говорил, он псих.

— Это ты говорил.

— Но с твоих же слов. С чего бы я это взял? Как-то он тебя обвел вокруг пальца, чем-то он тебя купил.

Левенталь упрямо отказывался отвечать. Сидел, свесив голову, изо всех сил крепился.

Гаркави не отставал:

— Ну так как?

Левенталь, утирая рот, натянул верхнюю губу на зубы.

— Значит, хотел купиться, — сказал он.

— Нет, просто уму непостижимо! Когда ты в первый раз завел о нем разговор, ты готов был его удавить от злости. Он на тебя вешал какие-то там преступления, винил в смерти своей жены и тому подобное. А теперь ты хочешь послать его с рекомендацией к Шифкарту. И возможно, я очень ошибаюсь, по мне кажется, ты запускаешь удочку, чтоб я тебе поспособствовал. Я ушам своим не поверил, когда ты спросил про Шифкарта. Да как еще он прореагирует на твоего субъекта? Зачем ты с ним продолжаешь якшаться? Сам же говорил, что карточку Шифкарта он у тебя на полу подобрал, да? Вдобавок ты отлично знаешь, что Шифкарт ни шиша не может для него сделать.

— Ну, наверно.

— И с чего он забрал себе в голову, что Шифкарт ему может помочь?

Знал же Левенталь, что не надо, а сказал, как-то само вылетело:

— По-моему, он верит в еврейский заговор и думает, что Шифкарт нажмет на педали… а у всех евреев круговая порука.

— Нет! — заорал Гаркави. — Нет! — Воздел руки, схватился за голову. — И ты хочешь за него хлопотать? Несмотря на такое? Да знаешь ли ты, старик, что я после этого о тебе думаю? Да в своем ли ты уме?

Его ужас потряс Левенталя.

— Слушай, Дэн, я не желаю больше в этом копаться. И отстань от меня. Я тебя спросил насчет Шифкарта. Ты выразил свое отношение… И давай поставим на этом точку.

— Но как он тебя мог на такое подбить? — У Гаркави звенел голос. — Чем он тебя берет? Шантажирует? У тебя рыльце в пушку?

— Нет, конечно… У меня были жуткие дела. В семье… ты знаешь. Ну и Мэри уехала, это тоже. Нервы ни к черту. Так и чувствую — что-то жмет, хочется сбросить. От тебя не видно большой помощи. Так предоставь уж мне действовать так, как я сам сочту нужным.

Этим очень многое было сказано, слишком многое; это была почти мольба. Руки у него еще больше дрожали. Он поставил чашку на стол, расплескал кофе на блюдце.

— Да что между вами такое? И как он тебя обработал? То ты на него жалуешься. Далее я узнаю, что он чуть ли не цитирует «Протоколы»[27], а тебе все до лампочки. — Он пнул кулаком металлический стол, причем не только лицо, даже длинная шея побагровела. — Еврейская круговая порука! — Он взвизгнул.

Левенталь молча себя костерил. «И черт меня дернул! Зачем я это сказал? Надо же было ляпнуть? Я ведь даже не уверен, что Олби так думает».

Гаркави он сказал:

— Не бесись. Понимаю, это выглядит нехорошо, но ты же не знаешь фактов. Тут я могу судить лучше тебя. — Он говорил очень тихо, чтобы вдруг не разораться.

— Факты? Что ты позволяешь этому типу с собой делать? Ты что, с ума сошел?

— Не будь идиотом, Дэн, — он уже кричал, — я знаю, у тебя добрые намерения, но тебя заносит. И пожалуйста, вспоминай про мою маму, когда хочешь сказать такое. Ты знаешь про маму. Я тебе как другу рассказал. Но видно, до тебя не дошло.

Гаркави сразу притих. Кажется, нахмурился. На самом деле прочищал горло. Немного поразглядывал Левенталя, потом сказал:

— Да, ты действительно в привилегированном положении. Ты единственный человек на свете, у которого мать потеряла рассудок и умерла. — И вдруг — сразу изменив тон, всплеснув руками: — Да, как другу, какие факты? Насчет Шифкарта — это такая чушь, что не стоит и обсуждать. Но ты, ты в жутком состоянии. Скажи мне, что происходит? Ты только посмотри на себя!

26

Из стихотворения Джорджа Байрона: «Уж мы бродить не будем с тобою при луне… И меч износит ножны, душа износит грудь».

27

То есть «Протоколы Сионских мудрецов».