Жертва

— Знаете, смотрю я, как работает ваша мысль, и мне даже вас жалко становится, — сказал он наконец.

Левенталь глубоко затянулся сигаретой; она прилипла к губе, он ее отшвырнул.

— Слушайте, мой ответ — нет, и точка. И не вздумайте дискутировать. У меня и так забот полон рот. Дискуссии придется отставить. — Его самообладание было непрочно, как отраженье в воде, которое смоет первая же волна.

— Понимаю. Боитесь, как бы я вдруг не отплатил вам той же монетой за то, что вы тогда подкинули мне у Дилла. Думаете, пойду, устрою скандал, и вас турнут. Ах, да не больно мне нужна эта ваша рекомендация. Могу вам попортить кровь и так, без нее.

— Ну, валяйте.

— Сами знаете, могу.

— Так пожалуйста! — Его уже подташнивало от всех этих перепадов. — Думаете, я очень держусь за свою должность? И без нее проживу. Так что старайтесь, трудитесь. И к черту, к черту!

— Я насчет вас положился на Уиллистона. Он сказал, что вы вполне ничего, и я устроил вам встречу с Редигером. Ясно? Я вообще не подозрителен. Не в моем характере. Рад отметить. Я же, в общем, понятия не имел, кто вы такой, просто пару раз видел у них в гостях.

— Я слишком паршиво себя чувствую, чтоб с вами тут разговоры разговаривать, Олби. Я готов оказать вам помощь. Я уже сказал. А устраивать на работу, чтоб потом видеть вас каждый день, — нет! И так там полно людей, которых мне не хочется видеть каждый день. Кстати, вы бы туда вписались не лучше, чем я. Но насчет них у меня нет выбора. А насчет вас — есть. И вопрос решен. Нет — и точка. Я этого не выдержу.

Олби, кажется, смаковал что-то понравившееся ему в словах Левенталя: улыбка цвела пышней.

— Да, — согласился он великодушно. — Зачем вам, чтобы я торчал рядом? Вы правы. Да, вы абсолютно правы. У вас есть выбор. Завидую я вам, Левенталь. Вот у меня в жизни, как дойдет до существенного, никогда не было возможности выбирать. Я не хотел, чтоб умирала жена. Будь у меня выбор, никогда бы она от меня не ушла. Не по моему выбору мне воткнули нож в спину у Дилла.

— Кто? Я воткнул вам нож в спину? — взвыл Левенталь, сжимая кулак.

— Ну, не по моему выбору Редигер меня выпер, так вам больше нравится? И у вас — какое-никакое положение, а у меня его нет. — Опять он впадал в этот тон задушевной вдумчивости, который бесил Левенталя. — Вообще я полагаю, что счастье… ведь существует же такая штуковина — счастье, и одним оно приваливает, другим — нет. В конечном счете не знаю, кому лучше. Ум за разум зайдет, если постоянно валит и валит счастье. Но в целом это недурная штуковина, особенно если дает возможность выбора. Не часто нам выпадает такая возможность, да? Для большинства-то? Ох, не часто. С этим трудно смириться, печально, но факт, да? Не очень-то мы выбираем. Не по собственному выбору рождаемся, например, и, за исключением самоубийц, время смерти тоже не мы выбираем. Но если кой-какой выбор имеется у тебя в промежутке, уже ты себя не чувствуешь жертвой неудачного аборта. Считаешь, что твоя жизнь нужна. Мир кишит людьми, тут уж не поспоришь. Чересчур забит. Мертвым — тем места хватает. Хотя их тоже иногда — штабелями хоронят, я слышал. Но им-то что, им все равно. А вот живым… Вам чего-нибудь хочется? Есть у вас какое-то такое желание на примете? Но сотням миллионов других хочется того же самого, говна-пирога. Не важно, бутерброд это, место в подземке, да мало ли. Точно не знаю ваших соображений по этому поводу, но мне лично трудно поверить, что моя жизнь кому-то нужна. Вам, боюсь, едва ли знаком вопрос католического катехизиса: «Для кого был создан мир?» Примерно так. И ответ: «Для человека». Для любого человека? Да, для каждого, кто рожден женщиной. Для всякого. Драгоценного для Бога, если желаете, созданного к вящей Его славе и получившего от Него в дар всю благословенную землю. Как Адам. И назвал он всякую тварь по имени, и вся она подчинилась ему. Быть бы мне на его месте. И ведь как ловко. Каждый, кто повторяет: «Для человека», — в уме держит: «Для меня». «Мир создан для меня, и я совершенно необходим, не только сейчас, но и во веки веков. Мир мой, во веки веков». Ну есть в этом хоть какой-нибудь смысл, а?

Вопрос сопровождался невнятно-пышным жестом, и только сейчас, вглядевшись в это потное лицо, Левенталь понял, насколько Олби надрался.

— Кому нужна тут такая куча народу, навеки особенно? Куда их всех сунуть? Какая кому от них польза? Посмотрите на всех этих вшивых я, для которых создан мир, и я его с ними делю. Любить ближнего, как самого себя? Да кто он, к чертям собачьим, этот ближний? Хотелось бы знать. Или, положим, я вдруг решил бы его ненавидеть, как самого себя, — но кто он такой? Как я сам? Боже меня избави быть, как те, кого я наблюдаю вокруг. Ну, а касаемо вечной жизни, думаю, я не открою вам особенной тайны, если скажу, что большинство рассчитывает умереть…

Левенталя разобрал смех.

— Нельзя ли потише, — сказал он. — Если мир для вас перенаселен, ничем не могу вам помочь, но зачем так орать.

Олби тоже засмеялся, натужно, вытаращив глаза, весь раздувшись. Потом выкрикнул хрипло:

— Горячие звезды, холодные души, вот вам ваш мир!

— Хватит вопить. Довольно. Шли бы вы спать. Идите проспитесь.

— Ах, добрый старина Левенталь! Добросердечный Левенталь, истинный иудей…

— Хватит, кончайте! — Левенталь не выдержал.

Олби послушался, хоть и продолжал скалиться. Время от времени не мог удержать вздох, совсем обмяк в кресле.

— Вы правда что-то собираетесь для меня сделать? — сказал погодя.

— Прежде всего вы должны кончать ваши штуки.

— A-а, да в гробу я видал вашего этого Бирда. И не собираюсь я вам там надоедать, если вы насчет этого.

— Вам надо самому постараться что-то с собой сделать.

— А вы-то будете стараться? Ну, блатом своим для меня воспользуетесь?

— Хоть лопни, я не много могу сделать. И пока вы себя будете так вести…

— Да, вы правы. Надо взяться за себя. Надо измениться. Я и собираюсь. Нет, правда.

— Вы же сами видите, да?

— Ну конечно. Думаете, я совсем ничего не соображаю? Я должен взять себя в руки, пока не все упущено… снова стать таким, каким я был, когда Флора была жива. Я же понимаю, во что я превратился. В ничтожество. — Пьяные слезы текли у него по щекам. — Было же во мне что-то хорошее. — Он запинался, бормотал, отчасти омерзительный в этом пылу самоуничижения, но отчасти… ах, невозможно его было не пожалеть. — Вам Уиллистон подтвердит. И Флора бы подтвердила, была бы она тут, могла бы говорить, меня простить. По-моему, она простила бы. Она меня любила. Сами видите, до чего я опустился, — такое вам говорю. Будь она жива, разве я бы мучился так из-за того, что к черту пропала жизнь.

— Ах, оставьте…

— Мне бы все равно было стыдно, но так не пришлось бы казниться.

— Вам-то? Ах вы ханжа, да никогда вы казниться не будете, хоть тысячу лет проживете. Знаю я таких.

— Нет, я виноват. Я знаю. Душенька моя! — Прижал к потному лбу ладонь, грубо раззявил рот и — ударился в слезы.

Левенталь смотрел на него с какой-то панической жалостью. Встал и думал, что же теперь делать.

Надо кофе ему сварить, вот что, решил он. Поскорей пошел, налил воду в кофейник, чиркнул спичкой, поднес к горелке. Пламя распустило лепестки. Он постучал ложкой по банке, отмерил кофе.

Когда вернулся в гостиную, Олби спал. Он кричал: «Проснитесь! Я вам кофе варю». Хлопал в ладоши, тряс его. Наконец приподнял ему одно веко, заглянул в глаз. «Отключился», — бормотнул про себя. И подумал с горькой брезгливостью: ну как его тут оставишь? Еще бухнется с кресла, всю ночь проваляется на полу. Довольно пугающая перспектива — так провести ночь: Олби на полу, вдруг проснется. Вдобавок все отвратней разило от него перегаром. Левенталь стянул Олби с кресла, поволок из комнаты. Возле кухонной двери взвалил себе на спину, придерживая за запястья, отнес в столовую и там бросил на тахту.

16

Надвигался День труда[19]; укороченная следующая неделя. Время сдачи номера сдвинулось, все должно быть готово к пятнице. Бирд собрал редакторов, чтоб сообщить им это известие. Впав в велеречие, он раскатывался туда-сюда по ковру, цепляя красный ворс роликами кресла. Чуть не на каждой фразе вздымал руку, ронял бессильно. Он их собрал по случаю выходных. Долго не станет задерживать. У них своя работа, и краткость — сестра таланта. Однако этот год был удачный для фирмы, и он хочет, чтоб сотрудники знали, как он ценит их преданность и упорный труд. Мы говорим — труд, подразумеваем — порядочность. Они нераздельны. Так что он не столько благодарит своих сотрудников, сколько с этим их поздравляет. Лучше износиться, чем сгнить[20], как частенько мы повторяем. Он сам неуемный труженик. Живет черт-те в какой дали от работы, но выходит всегда загодя, настолько, чтоб, если подведет подземка, вовремя успеть и пешком. Если за работу стоит держаться, стоит и к ней относиться ответственно. Без чувства ответственности жизнь становится ничтожной, плоской и тупой, как сказано у Шекспира. Левенталь — белая рубашка, лицо, скрывающее тоску, усталость, досаду, — понял, что стрела пущена в него. И не отрывал глаз от отражения легкой полосатой шторы, парусящего в стекле стола, уже расчищенного по случаю праздника.

19

Национальный праздник в США, отмечается в первый понедельник сентября.

20

Высказывание приписывается Роберту Саути. На самом деле восходит к епископу Ричарду Камберленду (1631–1718).