Суета сует

Я не против того, чтобы она демонстрировала профиль. Но ей очень важно лично удостовериться, какой эффект производит ее профиль на окружающих. Для этого Елочка изо всех сил косит глазом. Удостоверившись, она радуется вместе со всеми. Она не эгоистка и считает свой профиль общественным достоянием.

Вот и сейчас Елочка исподтишка следит за мной. Я подмигиваю вновь. Она не выдерживает, оборачивается и еле заметно показывает язык. Обычно в ответ она чарующе улыбается. Такая установилась традиция. Ежедневно в начале лекции я подмигиваю, а она улыбается.

Но сегодня Елочка сердита. Она недовольна Кириллом. Он игнорирует ее. Он читает Лорку.

Если бы Лорку читал я, а подмигивал Кирилл, Елочка бы злилась на меня. Она до сих пор не разберется, кто ей больше нравится — Кирилл или я. Она морочит нам головы в равной степени. Может, виной тому наша внешность. Мы с Кириллом похожи. Оба высокие. Оба чернявые. Энергичный разрез на подбородке — и тот одинаков. Нам обоим по девятнадцать лет. Даже профессия до института у нас была одна и та же. Он работал слесарем на ремонтном заводе, я — слесарем в мастерских научно-исследовательского института. Мы долго хохотали, когда выяснилось все это. Для смеха мы теперь носим черно-красные ковбойки. Такое у нас сходство. Я разве что немного поплотнее, тяжелее в плечах и особенно в нижней части туловища. Но к этому нужно еще приглядеться. Люди малознакомые так и зовут: «Эй, Севостьянов-Зуев! Иди сюда!» Чтоб было наверняка.

Наше тождество, вероятно, смущает Елочку. Пока нам удалось единственное — отвоевать ее у футболистов. Теперь она официально считается нашей девушкой. Желающих приударить за Елочкой отныне предостерегают:

— Бросьте. Не суйтесь. У нее парень. Даже двое.

Я озабоченно кидаю на Гусакова взгляд механика. Поршни и шестерни у того работают бесперебойно. Очевидно, у него там все смазано. И смазка первый сорт, можно не беспокоиться.

Я опять занимаюсь Елочкой и все-таки выжимаю из нее причитающуюся улыбку.

Тут же раздается звонок. Гусаков убирает конспект в папку, смотрит в нашу сторону и сухо говорит:

— Севостьянов и Зуев, в деканат!

Кирилл нехотя закрывает книгу. Трет лоб. Я подталкиваю его.

— Шевелись!

Мы идем в деканат.

— Ни пуха ни пера! — кричат однокурсники.

Комсорг Бурлаков хлопает меня ниже спины. Хлопок сопровождается цитатой из Франсуа Вийона: «И сколько весит этот зад, узнает скоро шея».

— Ладно. Мелочная, низкопробная зависть, — огрызаюсь я.

— В чем дело? — сурово допрашивает декан.

Он еле выглядывает из-за телефонного столика. Зато плечи его гораздо шире. Такое впечатление, будто телефонный столик раздвинули наподобие обеденного стола.

У окна скучает Гусаков.

Я невозмутимо смотрю на декана, на Гусакова и молчу. Это проверенный годами метод. Сколько бы меня ни ругали, я молчу. Отвечать ругающему — только подбрасывать ему свежие мысли. Со мной он иссякает быстрехонько. Не получив отдачу, он невольно начинает слушать свой голос. Ему становится стыдно за себя: мол, экий я тугодум, экий корявый у меня язык. Теперь уж не поймешь, кто виновник — я или он.

— В чем дело? — повторяет декан.

И Кирилл срывается.

Сколько раз я учил его уму-разуму, так нет — он срывается.

— Я ушел в знак протеста! — горячится Кирилл. — Разве у него лекции? Он писал их двадцать лет назад. За это время вышли тысячи книг, а он читает лекции двадцатилетней давности. Только вычеркнул некие изречения. Вот и весь труд!

Никудышные у Кирилла нервы. Я согласен: лекции Гусакова — дрянь. Вероятно, они ему самому осточертели порядком. Только переписать заново не доходят руки. Лень или заела обыденщина. И лезть из-за этого на скандал ни к чему. Просто нерационально во всех смыслах. Трудно, что ли, отсидеть два раза по сорок пять минут? Отсидел — и ступай на четыре стороны. Но Кириллу обязательно надо орать и размахивать руками. Суетливый он человек.

— Севостьянов, не забывайтесь, — ворчит декан, — вы всего-навсего студент, а Николай Николаевич — ученый, знающий свое дело.

— Пусть говорит, пусть говорит, — кротко просит Гусаков.

— Он Сартра называет мракобесом, трубадуром мировой реакции, — возмущается Кирилл. — А Сартр ездил на Кубу и писал о Фиделе. В Сартра бросили бомбу. Какой же он мракобес?

— Николай Николаевич — специалист, — уклончиво отвечает декан. Сам он преподает средневековую историю, а зарубежную литературу считает монополией Гусакова.

— Видите ли, — снисходительно поясняет Гусаков, — речь идет о Сартре-писателе. Вы путаете Сартра-писателя с Сартром-человеком.

— Это же неотделимо! — вопит Кирилл.

— Ну вот.

Гусаков разводит руками: полюбуйтесь на этого студента, — но тот почему-то сразу затихает.

— Можно посещать лекции другого преподавателя? Разрешите? — миролюбиво просит Кирилл, я бы сказал, умоляюще просит.

— Разрешите ему, разрешите, — оскорбляется Гусаков.

— Не разрешаю, — хмурится декан. — Порядок есть порядок. Заработайте кандидатскую степень, тогда и капризничайте. А пока марш на лекции.

Мы выходим в коридор.

— Ты словно Сусекин. Ты кисель, ты размазня, — говорю я Кириллу. — На экзамене Гусаков припомнит. Будет тебе наука.

— Я сам припомню! — петушится Кирилл.

У окна маячит Елочка. «Болеть» за нас она считает своим священным долгом. В качестве нашей девушки.

До этого она «болела» за футбольную команду. Раньше за ней ухаживали одиннадцать футболистов — команда мастеров класса «Б» в полном составе. Так было, пока в это дело не вмешались мы с Кириллом.

Елочка берет Кирилла под руку. Я это предчувствовал. То, что она возьмет под руку Кирилла, а не меня. Еще бы, он читал книгу и не смотрел на Елочку.

Кирилл мягко отнимает руку.

— Болит, возьми Йога.

— Вот как?

Елочка обиженно уходит по коридору. Что тут скажешь? Не владеет собой Кирилл. Так ли трудно пройти с Елочкой до аудитории? Даже если болит рука, хотя я раньше не замечал, чтобы она у него болела. Но сейчас я молчу. Меня это устраивает. То, что Елочка уходит. Она уходит не от меня. Она уходит от Кирилла. Я немного доволен. Мы не только друзья, но и соперники.

— Не забудь, вечером литгруппа, — напоминает Кирилл. Он задумчиво смотрит вслед Елочке.

Следующую лекцию, по истории СССР, читает доктор наук Спасский. Он грузно разваливается на стуле, чешет мизинцем ухо и ведет речь о стрелецком бунте. Временами доктор достает из бумажника пожелтевшие блокнотные листы и цитирует летописца.

Кирилл завороженно следит за Спасским: уж очень интересно читает этот доктор наук. Я и сам не могу заниматься посторонним делом. Пробовал листать Лорку — ничего не вышло. Лишь временами удается бросить взгляд на Елочку. Она сидит к нам спиной. Она сердита.

Всегда заметно по затылку, сердится человек или нет. Если сердится, затылок точно каменный. Твердый на взгляд.

После лекций мы подходим к Елочке. Она слишком увлечена своей папкой бежевого цвета и нас не замечает. Она перекладывает в папке учебники и конспекты. Закрывает замок «молнию». Сосредоточенно морщит лоб. Тянет замок «молнию» в обратную сторону, словно распарывает папку, и вновь копается в ее недрах. Будто от этого зависит ее молодая и прекрасная жизнь. Разве заметишь в этакой .серьезной ситуации двух мужчин? Тех, что подошли и терпеливо ждут. Куда там! Тут не до мужчин...

— Хватит тебе. Хочется есть, — произносит Кирилл укоризненно.

— Я еще должна с вами обедать? — спрашивает Елочка обреченно и поднимает глаза.

Они печальны. Они говорят: что ж, терзайте меня, нежное, беззащитное создание.

Я ни слова, мои нервы начеку. А вот на лице Кирилла страдание.

— Идем, Елочка, ну, пожалуйста.

— Что ж, идем, — грустно кивает Елочка.

Мы молча шагаем. В середине Елочка, Кирилл и я по бокам. Ее конвой. Елочка прерывисто вздыхает. Кирилл кривит губы. Я единственный держу себя в руках. Это тянется до первой магазинной витрины.