Суета сует

Я дам психам время прийти в себя. Я должен быть снисходительным. Заявлюсь в общежитие, когда они уснут. А пока похожу по городу.

Я начал с главного почтамта. Предъявил в окошко студенческий билет — получил письмо от отца и денежный перевод.

— Посмотрите, может, еще что завалялось? — попросил я молоденькую работницу почтамта. — Ведь бывает и такое, правда? С моим другом Севостьяновым было, — соврал я, увидев, как недовольно сморщилась работница.

Ее крошечные пальчики проворно забегали по строю конвертов. Я смотрел на темно-красные капли маникюра. Пальчики зря старались. Что они могли найти? Никто мне не пишет, кроме отца. И Женя Тихомирова не пишет. Я лишь тянул время. Скучно все-таки.

— Зуеву Льву Васильевичу писем больше нет! — торжествующе оповестила девушка. Оповестила на весь почтамт и добавила: — Пишут.

Вот уж злорадствовать ни к чему. Если человек злорадствует, значит, у него не в порядке нервы. Ей, молодой, беречь и беречь нервы в этаком возрасте. Дальше будет не до того. Когда от нервных окончаний останутся лохмотья, будет поздно. Тогда один выход из положения — в желтый дом.

Я спрятал письмо, подошел к другому окну и получил причитающиеся деньги. Они пойдут на юбку из толстой шерсти. Я даже прошелся по магазинам. Разведал, что и как. Прикинул.

В шесть часов я встретил Елочку в условленном месте и повез на мотогонки. Пусть приобщается. Мотогонки воспитывают мужество и силу воли. Ей необходимо это. Ходит, как пришибленная. Что-то переживает. Я знаю, что именно, и прописал ей гонки как радикальное лекарство.

Мы сели поближе к первому виражу. Тут проходит самая острая борьба и случаются разные интересные эпизоды. На этом вираже спортсмены воюют за лидерство. Потому что в гонках на гаревой дорожке обычно выигрывает лидер. Если, конечно, не прошляпит и не отдаст внутреннюю бровку. Тогда попробуй обгони его по внешней бровке. Для этого нужна бешеная скорость и мастерство. Под мастерством я разумею способность вовремя увильнуть от забора, когда он неотвратимо мчится на тебя.

В первый заезд подобрались сильные гонщики, и это сразу задало тон всем соревнованиям. На трибунах поднялся галдеж. Елочка — и та зашевелилась, начала подавать голос.

Когда она снова затихла, я не заметил. Я только вдруг обратил внимание, что она пристально смотрит на меня. Молчит и смотрит.

— Ты вон куда смотри. На дорожку, — сказал я.

Она продолжает свое. Смотрит на меня. Может, оглохла от рева моторов?

— На дорожку смотри, — повторил я погромче.

Она не унимается. Тогда я обрадовался этому. Значит, влюбилась. Но потом мне стало не по себе. Уж очень цепкий у нее взгляд. И ресницы твердые, острые, как частокол.

— Ты что? — спросил я.

— Почему ты не кричишь, как все?

Женщина иногда способна проникать в самые тайные мысли. Когда на нее сойдет такое наитие, от нее не денешься никуда. Просверлит насквозь. Мне кто-то говорил о такой способности женщин. Возможно, это наитие сегодня сошло на Елочку. Поэтому я не стал говорить про выдержку. Вместо этого я предложил:

— Если тебе не нравится, уйдем.

— Уйдем.

— В кино или в парк?

— Я пойду домой. Учить политэкономию. Не идет в голову рента.

Я отвел ее домой. Хозяев не было. Елочка пошарила над дверью. Нашла ключи.

— До свидания.

— Я посижу минут пятнадцать.

Елочка пропустила меня в свою комнату. Ноги мои уже гудели от усталости. Вполне понятно, я устремился на тахту.

— Это мое место. Возьми стул, — предупредила Елочка.

На тахте хватит места еще пятерым. Но я не спорил и сел на стул. Елочка устроилась на тахте, открыла политэкономию и напустила на себя ученый вид.

Я давно мечтал о таком случае, когда мы будем с Елочкой вдвоем. Поэтому я не оставляю мысль о тахте. Целюсь на ее правый угол. Для начала хотя бы перебраться туда.

— Что делает Кирилл? — спросила Елочка вдруг, но будто между прочим. А сама заинтересовалась потолком.

До чего стандартны люди! Почему бы не уставиться куда-нибудь вбок или вниз? Так нет, подняла глаза вверх! Прожила в этой комнате год, а потолок заметила только сейчас! И заинтересовалась. Скажите, пожалуйста, какой потолок!

Но мне выгодно поверить в исключительность потолка. Я поверил и сделал ряд замечаний. Ведь я в жизни не видел подобного потолка. Его трещины по изощренности линий переплюнули самого смелого художника. Я уж молчу об известке: перехватило дыхание.

Мне эта комедия на руку, ибо я собираюсь сказать следующее:

— Кирилл уехал. Сегодня днем.

И я сказал. Небрежненько так. Я делаю с собой, что хочу. Могу заставить себя сказать все, что нужно.

— С чего ты взял? Он еще здесь.

Тоже небрежненько и не отрываясь от потолка:

— Разве?

— Он уезжает завтра.

— Значит, передумал.

— Так что он делает?

— Ого, до потолка метра три! Это высота!

— Какое у него настроение? Не тоскует? Ты не заметил?

— Молодцы строители!

Я извиваюсь от восхищения.

— Он приедет зимой?

— Если бы наложить фрески!

Сидеть я не в силах. Восторг подбросил меня, как пружина. Я поднялся и забегал по комнате. Иначе не переберешься на тахту.

— Может, он забыл у меня что-нибудь? Какие-нибудь учебники?

И все это время мы глазеем на потолок. На это коммунальное чудо. Наконец я спохватился:

— Да, а политэкономия? Через три дня экзамен! Ты на какой странице?

Я подошел к Елочке, взял с ее колен политэкономию и сел на тахту.

— Елочка, когда же в загс?

— Спешить не к чему.

— Но важно, пока он здесь! Ты ведь этого хочешь.

— Да. Когда отходит поезд?

— Днем.

— Утром я приду к тебе в общежитие.

Она окаменела. Я протянул к ней руку.

— Елочка...

— Не надо.

Тогда я сообщил ей про юбку. И она оживилась. Едва не захлопала в ладоши.

— Темно-малиновая? Лохматая?

Я опять протянул руку. Она подалась от меня.

— Не надо, болит голова!

И у нее болит голова! Мне везет. Но на этот раз я не ошибусь. Мои нервы сделают обратное тому, что они сделали когда-то. Я заставлю себя поверить Елочке. Пусть Елочка вертит мной, нервы вынесут и это.

Елочка притворно пощупала лоб.

— Ты бы пошел. Я лягу.

— Я сделаю, как ты хочешь.

Она закрыла за мной дверь. Я отошел немного, остановился и слушал, как она щелкает замками и пробует крючки. Потом засунула что-то за ручку дверей. Наверное, стул. Я подсчитал: ей придется ходить на мотогонки целый год, чтобы воспитать свои нервы.

Я вспомнил о письме и прочитал его под ближайшим фонарем. Отец меня огорошил. Он оказался способным учеником и провел свидание с Тамарой Ивановной по моему рецепту. Было все: и полумрак, и музыка из приемника, и терпкое бордовое «Каберне», которое они тянули из длинных, узких фужеров. А потом отец совершил то, чего я уж не ожидал от такого волевого человека. Он вступил в гражданский брак. Чтобы сделать это в пятьдесят лет, нужно потерять голову. Отец потерял и радовался этому, как семиклассник. Мне стало горько.

Я смутно осознавал, что теперь нависла угроза над самым надежным участком моего житейского строительства. Будто где-то прорвало плотину. Отец был для меня вроде прочного фундамента. Имея такую опору, я мог вынести любой ураган. Выходка отца граничила с изменой. Он бросал меня. Оставлял одного.

Я остался один. Был еще человек, который мог бы избавить меня от этого. Но он единственный на земле и к тому же уехал во Владивосток.

Я решил испытать судьбу. Пошел на телефонный пункт и заказал Владивосток. На всякий случай еще я взял телеграфный бланк и написал на обратной стороне письмо. Я тщательно подбирал слова. Чтобы Женя не истолковала письмо как признак моей слабости. И, боже упаси, не сочла капитуляцией. Через сорок минут меня подозвала дежурная телефонистка и сообщила неприятную весть: Тихомировы уехали на другую квартиру. Новый адрес неизвестен.

Я выбросил письмо в урну и взглянул на часы. Теперь можно в общежитие. Психи спят. Я разденусь бесшумно. Потом бы мне только коснуться головой подушки. Я никогда не страдал бессонницей. Сон казался мне сейчас благом. Уж никогда человек не бывает так спокоен, как во время сна. Это своего рода форма спокойствия. Есть еще одна, но та не совсем желательна, и лучше обойтись без нее.