Тяжелый понедельник

Дети дружно читали, но слышался лишь тихий шорох переворачиваемых страниц. Даже двухлетний малыш переворачивал картонные страницы с картинками зверюшек, не произнося ни звука, а пятилетнюю дочку, хихикнувшую от чего-то смешного в книжке, тут же одернула Пэт.

— Папа работает, — строго сказала она. Сун сидел в кабинете, внимательно перечитывая статью о методах разделения сросшихся близнецов. Он подробно конспектировал статью и зарисовывал этапы операции в блокноте, с которым никогда не расставался. Конспектируя и делая выписки, Пак всегда пользовался одними и теми же шариковыми ручками — красными микрогелевыми, с шариком 0,38 мм. В магазинах они стоили пятьдесят центов, но Паку доставались бесплатно: он попросту воровал ручки со столов секретарш — стоило им только отлучиться. Сейчас Пак рисовал одной из таких ручек этапы операции, которую предстояло сделать двум близнецам, сросшимся затылками, — их головки были намертво соединены пучком общих вен. Сун тщательно отмечал моменты операции: когда близнецам надлежало ввести антикоагулянты и когда перейти к управляемой гипотонии. В истории болезни были написаны настоящие имена близнецов, но Сун Пак называл их «близнец А» и «близнец Б». «Это плохая примета — пользоваться настоящими именами», — считал он.

Завтра Пак намеревался любой ценой проникнуть в операционную, где заведующий попытается разделить сиамских близнецов. Все другие нейрохирурги страны, в том числе и легендарный Бен Карсон, отказались от нее, сославшись на высокий риск вмешательства.

Однако Босс, как называли сотрудники своего шефа, решился на операцию. Сун очень хотел сделать ее сам, и когда шеф отказался уступить, Пак обратился напрямую к директору больницы, чтобы напомнить, что у него, Пака, меньше осложнений, чем у Босса. Сун разузнал все. Директор, конечно, ничего не смыслил в медицине, не говоря уж о нейрохирургии, и Сун решил на совесть подготовиться к разговору. Он вручил директору целую папку с информацией. Сун не забыл ничего: частоту осложнений и среднее время операции — в чем он, Пак, уступал только Таю Вильсону. В папку, заботливо купленную Пэт, он вложил рисунки с изображением всех этапов операции. Директор несколько минут рассматривал листы, вложенные в папку, время от времени отхлебывая кофе, а потом заулыбался. Несколько секунд он блаженно улыбался, бесстрастно глядя на Пака, который чуть было не решил, что директора хватил атипичный инсульт. Сун хотел было открыть рот, но в этот момент директор встал, обошел стол, склонился над Суном и положил руку ему на плечо, словно учитель ученику пятого класса. «Говорю вам, Хутен может оказаться между впросак и наковальней», — сказал Пак, тут же пожалев о том, что раскрыл рот. Как обидно — он перепутал метафоры. Директор еще раз улыбнулся, вернулся в свое кресло и сказал: «Нет, Сун. Конечно, он может попасть впросак, и даже оказаться между молотом и наковальней, но он не может оказаться где-то между «впросак» и наковальней». Сун густо покраснел, а доктор жестом выпроводил его из кабинета. Пока Пак шел до двери, этот щеголь посоветовал ему сесть в углу операционной и записывать, как шеф делает операцию. Сун едва не расплакался в голос. В конце концов, он учился на нейрохирурга дважды. У себя на родине, в Корее, он был уже первоклассным нейрохирургом, но, эмигрировав в Штаты, узнал, что его квалификация недостаточна для получения американского сертификата. Его попросили пройти переподготовку — еще семь лет он работал по сто часов в неделю. Другой бы сломался, но не Сун. Он был на десять лет старше других резидентов курса, но сумел обойти их всех. По выходным дням и по ночам он упорно овладевал английским языком, но, несмотря на все старания, продолжал говорить с рубленым акцентом, который только усиливался, когда он сердился или нервничал. Пак понимал, что никогда не станет заведующим отделением, если не избавится от акцента. Одно дело — быть иностранцем. Но говорить как иностранец — это совсем другое, это намного хуже. Молоденькая девушка в киоске торгового центра всегда неестественно улыбалась, когда он покупал у нее книжки и газеты, чтобы совершенствоваться в английском.

Теперь, когда ему было уже почти пятьдесят, Сун только начинал свою нейрохирургическую карьеру и страстно жаждал наверстать упущенное. Внезапно тишину нарушил пронзительный писк, потом еще раз. Не отрывая глаз от блокнота, Сун вытянул левую руку, и жена вложила ему в ладонь пейджер. Даже дома Сун вел себя как в операционной.

На дисплее высветились цифры: 311.6.

Он позволил себе улыбнуться. Завтра будет публично распят Тай Вильсон, непревзойденная звезда больницы Челси, затмившая Суна со всеми его талантами. Завтра он проснется раньше, чем обычно, чтобы занять место в первом ряду. Надо посмотреть, как будет корчиться и изворачиваться этот красавчик.

Доктор Сидни Саксена никогда не расставалась с пейджером. Эта привычка ее страшно раздражала, но без пейджера она чувствовала себя голой, беззащитной и постоянно ждала какой-то беды. Она была с пейджером везде — в ванной, в туалете и в кино. Да что там, она держала его в руке во время похорон бабушки. Она смотрела на пейджер чаще, чем иные люди смотрят на часы. Пейджер был при ней и сейчас — Сидни держала его в левой руке, пробегая трусцой мимо изящных домов Бартон-Хилла, где жило большинство коллег, которые часто видели, как она на бегу набирает текст.

Каждый раз, оказываясь без пейджера, пусть даже на несколько минут, Сидни боялась пропустить вызов и подвести коллег. Но больше всего она боялась пропустить возможность отличиться. Когда однажды профессор спросил ее, что самое худшее в дежурствах через день, Сидни не задумываясь ответила: «Можно пропустить что-нибудь интересное».

Она всегда хотела быть первой, незаменимой, надежной, самой лучшей из всех врачей нейрохирургического отделения. Почти все коллеги были вынуждены отвлекаться на жен, мужей, детей — но Сидни не была обременена ничем и считала, что в этом ее сила. Когда начальство начнет искать замену уходящему на пенсию Боссу, Сидни хотела, чтобы ее имя фигурировало в начале списка возможных кандидатов. Пусть даже не повезет с первого раза, но рано или поздно ее все же заметят и не посмеют обойти.

Сидни бежала со скоростью, которая свалила бы с ног менее опытного бегуна. Обычно она пробегала милю за семь минут. В каком-то смысле занятия бегом противоречили ее трудовой этике. Она хотела превзойти всех в больнице, а бег отрывал время и силы, отвлекая от этой задачи, как бы быстро она ни бегала. Но с другой стороны, Сидни страшно хотелось придумать какую-нибудь свежую, нетривиальную идею. Из курса психологии в колледже она помнила слова профессора Квотлбома, стареющего хиппи, о том, что самые блестящие озарения посещают нас в те моменты, когда наш ум ничем не занят, — когда мы косим газон, принимаем душ, бегаем. Это было одно из немногих противоречивших интуиции знаний, в которое Сидни твердо уверовала. Если бы только на профессора Квотлбома снизошло озарение и он сменил бы свои протертые до дыр вельветовые брюки. Сидни невольно улыбнулась этому воспоминанию.

Она посмотрела на часы. Она бегает уже пятьдесят шесть минут пятнадцать секунд. Пошла восьмая миля из десятимильной дистанции, и чувствует она себя превосходно. Воздух был чист и свеж после прошедшего недавно дождя, и Сидни чувствовала, что могла бы бегать всю ночь. Осталось три мили. Она свернула на Уоштеноу-авеню, пробежала мимо дома 555, отметив про себя, что на четырнадцатом этаже в окнах Тая Вильсона темно. Припомнив расписание, Сидни поняла, что Тай в операционной.

Потом она пробежала мимо дома Тины Риджуэй — большого двухэтажного особняка с высокой остроконечной крышей и черными ставнями. Во дворе стоял мини-вэн Риджуэя, но машины Тины на месте не было. Значит, коллега на работе. Сидни нравилось все время быть в курсе того, что происходит в больнице. Но сейчас она отвлеклась и задумалась о том, что происходит между Таем и Тиной. Они все время вместе, а у Сидни было шестое чувство на такие дела. Между двумя врачами явно намечалась близость.