Все к лучшему

У меня нет времени на эту белиберду. Я по-прежнему думаю о крови в моче, гадая, что с этим делать.

— Мне пора на работу, — отвечаю я.

Норм бросает на меня пристальный взгляд и медленно кивает.

— Ладно, — соглашается он. — Я не вовремя. — Отец выуживает из кармана согнутую визитку и протягивает мне. Безработный с визиткой — на редкость жалкое зрелище. — Это мой сотовый, — поясняет Норм. — Через несколько дней я еду во Флориду. Знакомый позвал заведовать его магазином спорттоваров. Но сперва я заехал сюда, потому что это важно. Пожалуйста, Зак, позвони мне. Я живу у друзей. И если понадобится, задержусь на пару деньков.

— Я подумаю, — обещаю я и провожаю его до дверей.

— Пожалуй, это все, на что я, искренне и по совести, могу рассчитывать, — торжественно заявляет отец.

За эти годы у него появилась странная цветистая манера говорить. Ему кажется, что пышные выражения, которыми он ошибочно и не к месту пересыпает речь, помогают ему выглядеть человеком образованным, а не плохим продавцом, заговаривающим зубы покупателю. Отец протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Не сказать, чтобы мне этого очень хотелось, но что еще делать, когда тебе протягивают руку?

— Рад был повидаться, Зак. Ты потрясающе выглядишь, просто замечательно.

«Я ссу кровью», — думаю я, но вслух лишь холодно благодарю его.

Отец расплывается в улыбке, словно одержал маленькую победу.

— Ну а у мамы как дела? — интересуется он.

Я отвечаю, что это его не касается. Не потому, что меня задел его вопрос: мне лишь хотелось посмотреть, удастся ли стереть с его лица эту торжествующую ухмылку.

Удалось.

В детстве, проснувшись среди ночи от кошмара и перепугавшись, что остался один дома, я бежал в спальню к родителям, всегда к папиной стороне кровати. Его сильные руки поднимали меня, обнимали, и я лежал, прижавшись к нему головой, слушая, как бьется сердце в его мягкой мясистой груди. Отец гладил меня по спине, расправляя пижамку, прилипшую к моему маленькому, покрытому испариной телу. А когда мое прерывистое дыхание выравнивалось и становилось глубже, папа пел мне глухим и хриплым спросонья голосом:

Невозможно ненавидеть того, кто пел тебе колыбельную, верно? Того, кто тебя убаюкивал и успокаивал. Можно злиться, что он тебя бросил, но в глубине души все равно не перестаешь любить его за то, что в те жуткие ночи прибегал и прятался к нему под бочок, где не страшны никакие кошмары, — единственное место, где получалось заснуть, чувствуя себя, пусть ненадолго, но в абсолютной безопасности.

Глава 3

Все домашние счета вела мать, поэтому отец, закрутив интрижку со своей секретаршей Анной, справедливо рассудил, что если будет два-три раза в неделю платить за номера в мотелях, то правда неминуемо выплывет наружу. Он решил, что умнее будет в обеденный перерыв приводить Анну к нам домой, чтобы спокойно заниматься с ней сексом на собственном уютном брачном ложе. Это исключало вероятность разоблачения из-за лишних расходов, но, видимо, полностью от улик все равно избавиться было невозможно, потому что, когда моя мать наконец зашла в спальню и увидела отца в постели с секретаршей, она была к этому готова.

Вместо того чтобы устраивать истерику и бить посуду, она сделала несколько разоблачительных снимков на «Никон», который несколько лет назад на какую-то годовщину сама же и подарила отцу, когда он вдруг обнаружил интерес к фотографии — преходящий, как и все его увлечения. Пока отец с Анной лихорадочно натягивали одежду, мать спокойно спустилась по лестнице нашего дома и прошла три квартала до аптеки, где сдала пленку в проявку. Висевший на плече фотоаппарат раздражал ее, поэтому мать выбросила его в урну на углу, купила себе банку диетической колы и отправилась на прогулку.

В последующие дни в доме царило угрюмое затишье: никто из нас не хотел нарушать странное хрупкое перемирие, которое непонятным образом наступило после разразившейся грозы. Мы с братьями быстро поняли, что произошло, потому что стены нашего дома в Ривердейле были тонкие, как бумага, и когда родители в спальне шепотом ссорились, отчаянные мольбы отца и горькие упреки матери были прекрасно слышны в туалете в коридоре.

Мне было двенадцать, Питу девять, а Мэтту семь, и уже тогда он был очень зол. Мы все догадались, что дело плохо. Даже Пит, который слегка отставал в развитии и не всегда мог разобраться, что к чему, почуял, что готовится большая гадость. Но мы и подумать не могли, что это изменит всю нашу жизнь. Родители и раньше ссорились. Мы все назубок выучили, чего ждать, даже Пит. Отец облажался, какое-то время они с матерью скандалят, а потом Норм заглаживает вину. Как-то раз отец даже признался мне, что в отношениях с матерью он — король возвращений.

Но на этот раз о примирении не могло быть и речи. Несколько недель спустя мать разослала друзьям и родственникам поздравления с Рош-Ашана, вот только в этом году традиционный семейный портрет заменила фотография отца и Анны в ужасный миг разоблачения. Ни ретуши, ни красивых поз: лишь грязная голая правда о совокуплении любовников не первой молодости, сфотографированных под тупым углом, — анатомия в ракурсе, не предусмотренном природой.

Нормана Кинга, моего отца, в нашем городке знала каждая собака. Он разгуливал по улицам, точно какой-нибудь политический деятель, здоровался по имени с каждым, кто попадался навстречу, а если видел незнакомца, то либо представлялся, либо говорил: «Доброе утро, шеф!» Он был из тех покупателей, которые на «ты» с продавцами и непременно в подробностях расспрашивают, как поживают их жены, дети и родители. Он любил втягивать собеседников в пространные разговоры об их делах, подсказывал, как решить тот или иной вопрос, как разобраться с налогами. Работа в бухгалтерии крупной корпорации на Манхэттене придавала ему ореол крупного специалиста в бизнесе, и Норм из кожи вон лез, чтобы поддержать этот образ, — не в последнюю очередь потому, что и сам в это верил. Даже собираясь в магазин за молоком, он частенько повязывал галстук. Отец казался человеком, который знает всю подноготную и обладает скрытыми талантами. И целая куча неудачных проектов не способна была поколебать его авторитет, причем, похоже, даже в собственных глазах. «Ошибки — это основа, на которой строится наш успех», — важно говаривал Норм. Чуть повзрослев, я стал задаваться вопросом, о каком, собственно, успехе шла речь, но отец повторял это с такой уверенностью, что я тут же стыдился собственных сомнений; в этом-то, говоря по правде, и заключался главный его талант. Никто не умел так убедительно врать, как Норм.

С женщинами отец держался излишне любезно, здоровался с подчеркнутой галантностью, говорил комплименты и никогда не упускал случая отметить новую прическу или платье. Он дружил почти со всеми нашими соседками, и если мне когда и казалось, что отец ухлестывает за кем-то из них, я тут же гнал от себя эту мысль, приписывая собственной незрелости, пока Норм не стал попадаться. Чаще всего мне нравилось идти с ним по улице: я грелся в лучах его славы, точно сын короля.

Поэтому, разумеется, фотографии, которые мать разослала всем знакомым, нанесли сокрушительный удар по его самолюбию. Это было не просто публичное подтверждение его неверности, но глубочайшее унижение: равнодушная пленка «Кодак» на 200 ISO запечатлела короля во всей его неприглядной наготе. О, мама знала, что делала! Много лет она молча терпела измены и вот наконец придумала план, который подорвал репутацию отца и разрушил образ, тщательно выстраиваемый годами. Так мама отрезала себе пути к отступлению: теперь о примирении не могло быть и речи. Если бы она, как бывало не раз, смягчилась и решила простить отца, общественное мнение не позволило бы ей этой слабости. И даже если бы мама решила настоять на своем, все равно она понимала, что после такого Норм ни за что не остался бы в Ривердейле.