Фирма

— Вот это? — спросил Александр Михайлович.

— Это, это.

Второй санитар, постарше, с редкой бородкой на длинном худом лице, похожий на монаха, иссушенного многодневным постом, наклонился над носилками и дернул за «молнию» черного пластикового мешка.

— Вот он, родимый. Боксер.

— Заткнись, Юра, — рявкнул Буров.

Шурик быстро отметил про себя, что капитан, оказывается, довольно близко знаком с санитарами — интонация, с которой следователь обратился к «монаху», была допустима только между людьми, давно друг друга знающими.

— Ну? Что скажете? — снова спросил Буров у Шурика.

— А черт его знает… Это точно он?

Александр Михайлович разглядывал то, что лежало в раскрытом теперь блестящем пластиковом мешке.

Очевидно было, что эта черная масса, в которой отчетливо угадывались очертания человеческой фигуры, и была некогда человеком, только вот определить, мужчина это или женщина, молодой парень или взрослый мужчина, с первого взгляда представлялось совершенно невозможным.

Неровный, словно неряшливо вылепленный детской рукой из смеси черного и коричневого пластилина, мятый шар вместо головы, переплетения немыслимо изогнутых толстых змей вместо рук и ног, спутавшихся липким клубком на месте груди, короткий, неправильной формы прямоугольный обрубок вместо тела…

Мертвец лежал в так называемой «позе боксера» — остатки рук прижаты к груди, ноги, согнутые в коленях, подтянуты к животу…

— Да-а, — зажав нос, наконец-то выдавил из себя Шурик. — Так, на взгляд, и не скажешь — он, не он…

— Я боюсь, что и не только на взгляд, — покачал головой Буров. — Можно основываться на показаниях свидетелей.

— А что они там показывают? — спросил Шурик, продолжая разглядывать обгоревший труп.

— Свидетели, Александр Михайлович, говорят, что точно уверены — Леков был один в доме. Вот… — Буров достал из папки лист бумаги. — Львова Екатерина Семеновна… Она, по ее словам, день и ночь наблюдала за домом Кудрявцева. Пенсионерка, делать нечего. Кудрявцев уехал ночью, на своей машине, с девчонками. Леков утром вышел, посидел на лавочке, покурил, она еще ругалась, кричала на него, что окурки бросает вокруг, запалить может. Вот, как она говорит, и запалил, наверное. Только изнутри.

— Пьяный был?

— Пьяный, пьяный, — поглядывая на блестящее черное месиво, утвердительно кивнул Буров. — Не просыхал несколько дней. Запойный он, что ли, у вас был?

— Не то слово, — ответил Шурик. — Такой кадр поискать еще надо.

— А чего искать? — растягивая слова, спросил подошедший на разговор молоденький санитар. — Нашли уже. Вот он, родная душа. Лежит сми-ирно. Больше выпивать не будет. Спокойный стал…

Следователь внимательно посмотрел в лицо санитара, потом повернулся к его коллеге.

— Юра! Сделай так, чтобы я этого торчка больше здесь не видел.

— Пойдем, Сулим, в машине посидим. — Старший санитар обнял младшего за плечи, увлек в глубь «скорой», усадил там на лавку и, снова вынырнув на свет божий, встал рядом с носилками.

— Ты, Юрик, не охуевай так-то уж… — Буров взглянул на санитара — словно ледяной водой из ведра окатил. Однако санитар Юрик, видимо, был закаленным человеком. Тяжелый арктический взгляд следователя его не смутил. Юрик улыбнулся и вставил в рот новую папиросу.

— Слушай, ну чего ты, Петрович? — ответил он следователю. — Ну чего ты?

— Не въезжаешь? Борзеете впрямую!

— Петрович, у нас работа адовая!

— Чего?

— Работа адовая! Маяковский прямо про нас написал. Помните, Андрей Петрович, поэму великого советского поэта?

— Помню, помню. Я все помню, ты не волнуйся… А у меня, ты, значит, считаешь, райская жизнь?

— Не-е. Какое там! У тебя, Петрович, тоже не фунт изюму. Город-сад строишь, тут не на одно поколение…

Шурик, потоптавшись на месте, кашлянул и посмотрел на санитара.

— Слушай, мастер, может, закроешь его уже?

— Жмура-то? Закроем, конечно. Что, запах достал?

— Есть немного.

Александр Михайлович совершенно спокойно переносил вид крови и не смущался видом мертвецов, которых за свою насыщенную самыми невероятными событиями жизнь видел во множестве и самых разных. От утопленников и повешенных до сбитых машинами, выпавших из окна высотного дома и вот таких, обгоревших до неузнаваемости. Был даже один случай, когда Александру Михайловичу пришлось лицезреть поле, на котором были разбросаны останки некоего администратора, зашедшего за ограждение и попавшего под невидимые в своем бешеном вращении лопасти ветродуя на киносъемке.

Снимали клип мурманской группы «Молоток». Группа Шурику не нравилась, она вообще никому не нравилась — парни в черной коже извлекали из своих гитар старомодный скрежет, грохотали барабаны, длинноволосый солист на ломаном английском выкрикивал строчки своих незамысловатых сочинений, в переводе на родной язык звучащих примерно как «Ты меня не любишь, а я тебя люблю, хорошая девочка Маша…»

Деньги у ребят были, и были в достаточном количестве для того, чтобы настоять на собственном сценарии клипа. Им нужен был ветер, раздувавший их гривы (то, что представляли собой волосы музыкантов, сложно было назвать прическами), и местный, мурманский администратор раздобыл для натурных съемок древний ветродуй, переделанный из старенького авиационного мотора, который был укреплен в кузове побитого временем, русскими дорогами и шалопаями-водителями грузовичка-"зилка".

Процесс съемок шел уныло и нервно, музыканты «Молотка» принялись командовать, выдвигая такие идеи, от невыразимой пошлости которых даже у Шурика, привыкшего ко всему и поставившего себе за правило вообще не обращать внимания на то, что касалось творческой стороны работы, даже у него, испытывавшего полное равнодушие к художественной части, ползли по телу мурашки.

Кроме того, группа исповедовала настоящий культ алкоголя и отказывалась делать что-либо, предварительно не выпив. Шурик не привык так работать, но, поглядев на мурманских музыкантов и посчитав деньги, плюнул на собственные принципы. Кто платит, в конце концов, тот и заказывает. Музыку, не музыку — в общем, то, что ему в данный момент больше по душе. А душе «Молотка» больше всего требовалась, как убедился Шурик, выпивка.