Страница 7 из 96
Все эти выходки вольнолюбивого студента свидетельствовали о его неумении, по крайней мере до тридцатилетнего возраста, поддерживать с кем-либо длительные любовные отношения. “Я люблю женщин, — говорил Ильич. — Люблю веселую жизнь. И дело тут не только в сексе. В конце концов я люблю и очень ценю дружбу. У меня не такой уж обширный любовный опыт…И в то же время я влюбляюсь как мальчишка и могу любить в одно и то же время нескольких женщин”.{42}
Соня Марина Ориола стала исключением из этих правил. Кубинка, пережившая неудачный брак, она была единственной большой любовью молодого Ильича. “Я очень люблю женщин, но не люблю терять самообладания. С Соней я занимал подчиненное положение. Мы были одним целым”.{43}Выходцы из Латинской Америки, чувствовавшие себя несчастными в Москве, они очень походили друг на друга. Много лет спустя Ильич вспоминал, что именно Соня приучила его к сигарам. Однако их роман завершился, и Соня вернулась в Гавану, где в 1970 году родила дочь, когда отцу исполнилось 20 лет. Несколько раз Ильич писал Соне, прося ее хотя бы сообщить ему имя дочери — он хотел, чтобы ее тоже звали Соня, как и мать, — но ответа он не получил. Когда пятнадцать лет спустя — к этому времени Ильич уже дважды был женат ~ французский судья спросил его, был ли он женат на Соне, Ильич оставил этот вопрос без ответа. Однако судья неправильно произнес ее имя, спросив, был ли Ильич знаком с женщиной по имени Соня Мария (вместо Марина) Ориола, поэтому ответ Ильича прозвучал более чем насмешливо: “Я не знаю женщин с таким именем. Я знаком с несколькими Сонями, в частности так зовут мою кузину. А названная вами особа, скорее всего, попросту не существует”.{44}
Учебная программа интересовала Ильича гораздо меньше, чем левацкая политика, в чем он с готовностью признавался: “Я выработал собственную культуру, путешествуя по России и другим странам. Я научился пользоваться диалектическим методом Маркса. Это необходимо любому революционеру”.{45}Однокурсники отмечали его страсть к марксизму, которая носила скорее романтический оттенок, нежели идеологический. Представитель компартии Венесуэлы счел юношу многообещающим. Однако, когда член политбюро доктор Эдуардо Гальегос Мансера предложил ему занять пост представителя партии в Бухаресте, Ильич отказался. Как и отец, Ильич предпочел подальше держаться от партии и отклонил предложение доктора Мансеры.
Его отказ не прибавил к нему любви коммунистической партии Венесуэлы, а оказанная им поддержка повстанческой фракции еще больше запятнала его имя. Начиная с 1964 года, после того как молодой командор Дуглас Браво, возглавлявший вооруженные силы партии и исповедовавший идеи Че Гевары, отказался подчиниться официальной линии партии, Венесуэла снова превратилась в бурлящий котел. Политическая линия партии предполагала, что от вооруженной борьбы как метода революции следует отказаться в пользу “широкого народного движения за прогрессивные демократические перемены”. Буря грянула в конце 1960-х, когда Браво вышел из рядов партии. Ильич, продолжавший учиться в университете им. Патриса Лумумбы, горячо поддержал Браво “как истинного революционера”, что привело в начале лета 1969 года к его исключению из рядов Союза коммунистической молодежи Венесуэлы, первого политического движения, к которому он примкнул.
Лишенный поддержки партии, пользовавшейся доверием Советского Союза, Ильич оказался беззащитным перед университетскими властями, которые он снова привел в ярость в 1969 году, присоединившись к демонстрации арабских студентов. Москва не собиралась тратить время на последователей Браво; в одной из передовиц “Правда” заклеймила одно из революционных движений Латинской Америки, пользовавшееся поддержкой Кубы, типа движения Браво, назвав его “антимарксистским” и заявив, что только правоверным компартиям принадлежит будущее. Вспоминая этот период, Ильич возлагает вину за все свои беды на Густаво Мачадо, одного из руководителей коммунистической партии Венесуэлы. Именно Мачадо помог Ильичу попасть в Университет им. Патриса Лумумбы, оказав ему незаменимую поддержку, учитывая тот факт, что ни сам Ильич, ни его отец не имели партийных билетов и не являлись членами партии. “Я видел Ильича в Москве. Учебой он не занимался, — свидетельствовал разочарованный Мачадо. — Вел себя своевольно. Он получал очень много денег и предпочитал играть на гитаре и ухлестывать за женщинами. Вел себя как настоящий бабник.{46} Ректор университета, — добавлял Мачадо, — отрицательно отнесся к тому, что Ильич снимался в русском национальном костюме, наигрывая на балалайке".
Ильич проигнорировал Мачадо точно так же, как и университетские власти, которые приняли решение избавиться от беспокойного студента, обвинив его в “антисоветских провокациях и нарушении дисциплины"; брата его исключили в то же самое время. Ильич оказался среди тринадцати членов Коммунистического союза молодежи Венесуэлы и семи других венесуэльских студентов, чья успеваемость была признана неудовлетворительной и которые были отчислены в 1970 году. Сам Ильич утверждает, что его академическая успеваемость была вполне удовлетворительной, однако это откровенно противоречит мнению тех, кто знал его в студенческие годы.{47} Его отчисление мало кого огорчило. Большинство сокурсников полагало, что он вернулся к своей богатой матери в Лондон, и все вскоре забыли о нем.
В бесчисленных газетных статьях говорилось, что исключение Ильича из университета было задумано КГБ, чтобы скрыть факт его вербовки. Подобные дымовые завесы широко применялись советской разведкой, а КГБ использовал университет Патриса Лумумбы как своего рода питомник для выращивания агентов для стран “третьего мира". Подобная практика осуществлялась и во многих других учебных заведениях, где было легко наблюдать за студентами. Со своим славянским именем, лучше которого было не придумать, марксистским воспитанием и ранним участием в молодежном коммунистическом движении теоретически Ильич был идеальным кандидатом. Однако никаких свидетельств того, что Ильич был платным агентом КГБ в университете, не существует. Даже представители ЦРУ и МИ-6 признают, что у них нет доказательств этого. По словам одного из разведчиков МИ-6: “Восточноевропейские секретные службы хотели иметь дело с управляемыми людьми и с подозрением относились к тем, кто мог сорваться с цепи. Однако это не означает, что они не могли использовать его как пешку”.
Существовало множество причин, по которым КГБ должен был избегать Ильича: он много пил, любил хвастаться и был широко известен в среде студентов благодаря целой веренице скандалов. К тому же всем своим поведением он давал понять, что не испытывает особой любви к советскому образу жизни. Его дальнейшие прохладные отношения с Москвой показали, что он был слишком независимым, чтобы выполнять приказы авторитарных Советов. Даже если они и сделали попытку завербовать его, попытка эта была обречена на неудачу. “Они преисполнены самоуверенности и убеждены, что являются единственными носителями истины”, — с горечью признавался Ильич одному из своих адвокатов много лет спустя. Ему же он поведал о том, что ненавидит русских коммунистов. Он демонстрировал свою независимость от Москвы, считая это делом национальной гордости. “В отличие от других, коммунистическая партия Венесуэлы ничем не обязана Москве, хотя и связана особыми отношениями с Советским Союзом. Венесуэльцы — гордый народ. И в нашей стране существуют устойчивые либеральные традиции”.{48}
Ганс-Иоахим Кляйн, спутник Ильича во время его шестимесячного путешествия в середине 1970-х годов, тоже вспоминает о неприязни Ильича к русским коммунистам: “Он не любил их. Он говорил, что все они продажны. Он не считал себя марксистом и говорил, что он — международный революционер в духе Че Гевары”. Кляйн категорически отметает версию о том, что Ильич был агентом КГБ: “Это неудачная шутка. Его выгнали из университета Патриса Лумумбы после того, как он принял участие в какой-то демонстрации. Им это очень не понравилось”.{49}