Страница 70 из 84
Когда мы уже заканчивали дело, мимо в сторону передовой прошел взвод 6-й Викторианской бригады, и я заметил странные взгляды, обращенные на нас.
Всего несколько минут назад я проезжал на велосипеде той же дорогой, направляясь в штаб с донесением, и пригляделся в сумерках, не дымятся ли до сих пор развалины дома. Кусок брезента, которым мы снова накрыли рыжеволосого шотландца, лежал на месте. Но мне показалось, будто ткань над лицом подозрительно бугрится и слегка шевелится.
Я сказал себе, что это игра угасающего света, и налег на педали.
1 августа, вторник, 2.30 пополуночи
Пишу, сидя на стрелковой ступеньке у землянки капитана Брауна. Света артиллерийских зарниц хватает, чтобы видеть страницу.
Постепенно я понял: Смерть — ревнивая поклонница.
Я думаю о женщинах, ждущих нас дома — матерях, сестрах, возлюбленных, женах, — и об их собственническом отношении к нам — мертвым и обреченным на смерть. Они самонадеянно полагают, что сумеют сохранить память о нас, как пепел и кости в погребальной урне.
Но даже самая память о нас истребляется здесь.
Господи, я безумно люблю жизнь. Даже это богомерзкое место, где от деревьев остались лишь уродливые расщепленные пни, и ничего не растет на изрытой воронками земле, даже эти отвратительные зрелища, запахи и звуки для меня бесконечно предпочтительнее неизменной пустоты Вечной Тьмы.
Но как бы я ни любил природу, музыку, спорт, псовую охоту, весенние утра, осенние вечера, как бы я ни любил все эти чудесные вещи, которые приходят мне на ум при слове «жизнь», — женщин я люблю еще больше.
Мне только-только стукнуло пятнадцать, когда я повел троюродную сестру-ровесницу прогуляться к хмелевой ферме с диковинными беловерхими хмелесушилками. Двадцать штук вздымались над амбарами, словно воображаемые альпийские пики над шале. Они походили на бумажные конусы, из которых кондитер мистер Лидс выдавливал глазурь, рисуя надписи на праздничных тортах.
Звали мою сестру Эвелин, и мы безо всякой задней мысли свернули в лес рядом с хмелевой фермой. Местные жители редко ходили лесной тропой, но она была кратчайшим путем до нашего дома в Уилде. Помню, тогда стояла жара — почти такая же, как в последние дни здесь, на Сомме, но одновременно совсем другая. Несмотря на полное безветрие, воздух под сквозной сенью листвы казался живым от стрекота кузнечиков в высокой траве, щебета птиц в высоких кронах, шороха белок и прочих незримых зверьков в густых зарослях.
Эвелин прихватила с собой два пирожных, и, чтобы съесть их, мы сели в укромном местечке около ручья, густо заросшего по берегам подлеском. Когда я видел троюродную сестру в последний раз, она была в расшитом вручную платье-кимоно, очень модном тогда. Сегодня же была одета на манер гибсоновской девушки: длинная юбка, белая блузка в голубую полоску с длинными голубыми манжетами, лимонного цвета галстучек и канотье. С заколотыми низко на затылке волосами, длинными ресницами, тонкой талией и румяными щеками она выглядела очень взрослой.
С чего у нас все началось тогда, толком не помню. С шутливой возни. Но что последовало дальше — запомнил во всех подробностях. На блузке Эвелин было меньше пуговиц, чем обычно бывает на предметах женской одежды, но слишком много для моих нетерпеливых, неловких пальцев. А потом она просто соскользнула с плеч. Нижние юбки из тонкой ткани совсем не шуршали. Сорочка была просторная, только затягивалась шнурком под нежными округлостями еще не полностью созревших грудей. Освещенные солнцем, они словно источали сияние.
Помню, какими легкими короткими поцелуями мы обменивались поначалу, и какими жадными и долгими — потом. Ее панталончики доходили до середины бедра, но были широкие, и моя рука, запущенная под резинку, двигалась там свободно. Удивительно, просто невероятно, но Эвелин не оказала ни малейшего сопротивления.
Об этой тайне — восхитительно теплой, чуть влажной сначала и увлажнявшейся все сильнее в ходе моих исследований, о поразительной мягкости волос — об этой тайне я думал среди всего прочего, когда в прошлом месяце шагал через «ничейную землю», щурясь под пулями.
Прекрасная Дама пришла ко мне сегодня ночью, когда я спал и когда лейтенанты Малькольм и Садбридж громко храпели всего в трех футах от меня.
Еще не вполне проснувшись, я почувствовал прикосновение ее грудей и, признаюсь, сильно вздрогнул, подумав «крыса». Потом я услышал знакомый фиалковый аромат и ощутил щекой ее щеку. Я открыл глаза и не издал ни звука.
Она стояла рядом с нарами, подавшись вперед, легко касаясь грудью моей руки, тепло дыша мне в шею. Шел проливной дождь, в землянке было прохладно, но меня согревали прикосновения Прекрасной Дамы.
Она была не призраком. Я видел на ее ресницах тусклые отблески света, мерцавшего за приоткрытым пологом из мешковины, чувствовал прикосновение ее правой груди к своей голой руке, обонял аромат ее дыхания.
Прекрасная Дама поцеловала меня. Ее левая ладонь скользнула в расстегнутый ворот моей исподней рубахи. Я помнил Эвелин и всех девушек после нее. Всегда, кроме нескольких случаев с участием профессионалок, соблазнителем был я, первым запуская пальцы под шелк, хлопок или шерсть.
Но не сегодня ночью. Прекрасная Дама с улыбкой провела длинными тонкими пальцами вниз по моей грубой рубахе и дотронулась до завязок пижамных штанов. Похоже, почувствовала мое возбуждение, снова улыбнулась, наклонилась ко мне и прильнула губами к пульсирующему горлу.
Когда она отстранилась и направилась к выходу, я по возможности тише спустился с нар и последовал за ней. По непонятной причине вытащил из-под подушки дневник и взял с собой — словно он служил доказательством существующей между нами связи.
Малькольм храпел на нижних нарах. Прекрасная Дама едва не задевала его лицо своим полупрозрачным одеянием, когда будила меня. Я удивился, почему он не проснулся от фиалкового аромата. Садбридж спал напротив, на нарах поменьше, отвернувшись к влажной земляной стене. Он даже не шелохнулся.
Прекрасная Дама отодвинула мешковину и поднялась по дощатым ступенькам. Она была не призраком. Полог шевельнулся от прикосновения ее руки. Оранжевый огонь артиллерийских зарниц отбросил ее тень на ступеньки. Я вышел из землянки следом.
Она удалялась по окопу — смутная тень, постепенно растворяясь в темноте. Я торопливо натянул ботинки, а когда поднял глаза, она уже слилась с другими тенями там, где траншея круто поворачивает вправо.
— Подожди! — громко сказал я. Потом услышал далекий хлопок «гранатенверфера» и упал плашмя, а в следующую секунду несколько «ананасок» разорвались прямо над окопами, сыпанув градом докрасна раскаленных пуль.
Где-то поблизости раздались крики. Я встал и осторожно двинулся в сторону, куда ушла Прекрасная Дама. Должно быть, представлял собой нелепое зрелище, когда крался по траншее в пижамных штанах, исподней рубахе и ботинках, прижимая к груди дневник, как драгоценный талисман. Я забыл взять трость и слегка прихрамывал.
Потом услышал звук тысячекратно страшнее хлопка «гранатенверфера» — грохот наших собственных скорострельных восемнадцатифунтовых пушек, явно стреляющих с недолетом, и зловещий свист снарядов, по которому сразу понятно, что один из огромных кусков металла, начиненных взрывчаткой, летит на тебя. Я снова упал лицом в грязь, и как раз вовремя. Меня оглушило взрывом. Казалось, земля резко вздыбилась подо мной, ударив в грудь; на миг я подумал, что боши сделали подкоп под наши траншеи и взорвали там мощную мину. Воображение, всегда болезненно-обостренное в критические моменты, молниеносно нарисовало мне, как весь наш сектор окопа взлетает на сотню ярдов в воздух — такую картину я видел утром первого июля, когда один из наших снарядов попал прямо во вражескую траншею.
14
Чарльз Сорли, «Когда в твой сон мильоны мертвецов…» (пер. Ю. Маслова).