Страница 48 из 49
– А чего ж нет? – пожал плечами Гнат. – Не отсюда, конечно. Сзади. Со стороны, скажем, Староконюшенного переулка или Власьевского…
– Вы так хорошо знаете Москву? – спросил Обиванкин.
– Я много чего хорошо знаю.
– Вы москвич? – не унимался дотошный старец. Только этого не хватало, вздрогнув, подумал Гнат и с кривой усмешкой ответил:
– Нет.
Повисла неловкая пауза.
– Я через стену лезть не смогу, – тихо проговорил Обиванкин.
– Не беда. В крайнем случае я вас переброшу.
– А как насчет сигнализации? – спросил Лёка. Гнат пожал плечами.
– Давайте попробуем просто обойти парк по периметру, – сказал Лёка. – Для начала. В Питере я не видел еще ни одного забора без дырки. А в Москве что? Не русские живут, что ли?
И они пошли. Пошли, без колебаний оставив позади зазывное сияние Смоленской площади и арки над павильоном, не разбирая дороги, прямо по теряющимся в темноте, всплеснуто мерцающим под их шагами лужам, которые оставил недавно пронесшийся дождь.
Лаз они нашли через каких-то полчаса. Все было, как полагается: к стене примыкали старые гаражи, сбоку одного из них, крайнего слева, лежали почерневшие древние дощатые ящики. Их даже не надо было ставить друг на друга: кто-то давно поставил. С них – на гараж, с гаража на стену; а там уже дело техники. Застенчиво кряхтящего и задыхающегося, путающегося в полах плаща Обиванкина Гнат и впрямь принял на руки.
За стеной было темнее, стена отрезала скупой свет редких непогасших окон и еще более редких фонарей; лишь низкие тучи глухо тлели рыжим отблеском горячечно сверкающих проспектов центра. Пахло сырой землей и молодой листвой. Весна. Деревьям-то легко возрождаться… Покуда их не срубили.
– Ну и где? – спросил Гнат.
– Кажется, туда, – отдышавшись, сказал Обиванкин.
Поплутав по каким-то хитропутьям в кустах, исхлестанные мокрыми ветками, они вывернули на центральную аллею парка. Здесь, медлительно дрейфуя сквозь дымку испарений, в ватной тишине горели дежурные огни. Потерянное в черноте небо, слюдяной асфальт, невнятные громады аттракционов и деревья словно бы в неподвижном фосфорическом пару… Зачарованная страна. Шаги четырех пар насмерть усталых ног тупо и гулко били в ночную весеннюю морось. Мне не на что быть великим, твердил Лёка. Мне не на что быть великим. Мне не на что быть. Лэй молчал, терпел, как взрослый, и Лёка восхищался им. Впрочем, мальчик, наверное, не вполне понимал, что они пропали. Совсем пропали. Каких-то несколько часов, настанет утро, их найдут раньше или позже. И тогда… Лёка даже не мог себе представить, что тогда. Это было за пределами его познаний и представлений.
– Вот он, – сказал Обиванкин, и голос его дрогнул. Он даже остановился. Помолчал, звучно сглотнул. – Почти двадцать лет его не видел…
Крылатый стремительный корпус светился во мгле, словно призрак. Призрак несбывшегося будущего, подумал Лёка.
Слева от закрытой крышки входного люка даже при скудном свете ночных фонарей бросалась в глаза грубо намалеванная масляной краской заплата: когда-то там был флаг СССР. По верху фюзеляжа, будто встопорщенный гребень остервенелой рыбы, торчало мигающее неоном название аттракциона: «Простые парни из Айовы спасают мир!»
Ну, наворотили, с привычной тоской подумал Лёка.
Во что превратили машину, с болью подумал Обиванкин.
Во что превратили гордость «Южмаша», с бессильной злостью подумал Гнат.
Вот это, блин, игрушка, восхищенно подумал Лэй. Супер! Днем бы сюда попасть, когда работает… Интересно, почем билет?
Молча и спокойно, словно имея такое право, они поднялись по трапу к люку, простецки запертому на огромный висячий замок. Обиванкин нерешительно тронул кончиками пальцев тяжелую влажную железяку – та заскрежетала.
– Ага, – сказал Гнат. – Понял вас, товарищ научный руководитель. Опять мой выход.
Он порылся у себя в карманах, достал перочинный нож со множеством лезвий и инструментов; он никогда с этим ножом не расставался. Что бы они без меня делали, умники, подумал он без тени превосходства и тщеславия, наоборот, даже с радостью какой-то: хорошо, что я с ними оказался. Попробовал так, попробовал этак… Увлекся. Остальные стояли и безмолвно наблюдали, ожидая; Лёка, обняв сына за плечи, прижимал его к себе – ему все казалось, что мальчик мерзнет. Замок крякнул и, рывком обвиснув, скособочился.
– Прошу, – сказал Гнат.
– Спасибо, – едва слышно проговорил Обиванкин. И тут настал черед Гнату удивляться: старец вынул из кармана плаща фонарик. Кое о чем он и сам догадался позаботиться, подумал Гнат, не только об антигравитаторе своем. Он отступил на шаг в сторону, пропуская Обиванкина. Тот бесстрашно шагнул в черную бездну люка; оставшиеся на трапе видели, как беспросветную внутреннюю тьму продавил широкий конус желтого бледного света и стал удаляться.
– Подождите заходить, – донесся изнутри старческий голос. – Я найду дежурное питание… Однако, подумал Гнат. Специалист.
– Как это ты классно выругался, когда Гнат отключил пограничника? – вполголоса спросил сына Лёка. – Я не запомнил…
Лэй покраснел.
– Не скажу, – пробормотал он.
– Очень сильное выражение, – сказал Лёка, через силу улыбнувшись Лэю. – Как раз для моментов экстремального изумления…
Лэй отвернулся и едва слышно повторил:
– Пиздохен швансен…
– Класс, – сказал Лёка. – Я просто прусь.
– Ага, – сказал Лэй, – запомнил!
– Я же с языком всю жизнь работаю, – сказал Лёка. – Слова – это мои доски и кирпичи. Воспоминания – мои склады. Должен с первого раза ловить и не терять по возможности ничего.
Даже того, от чего больно и что все нормальные люди стараются забыть поскорее, подумал он. Но не произнес вслух.
– Этот оборот я обязательно себе отложу. Но он редкостно экспрессивный, не разменивай его по мелочам. Береги для самых крайних случаев, хорошо, сын?
Лэй молча кивнул.
В люке полыхнул свет, и немедленно раздался надтреснутый от усталости, немощно торжествующий голос Обиванкина:
– Есть ток! Заходите!
Внутри корабль до странности напоминал не так давно покинутый ими мрачный вагон электрички: то же длинное, прямоугольное пространство и те же ряды кресел. Кресла, правда, были поудобнее, как в самолетах, с ремнями-фиксаторами – но их, не тушуясь, безо всякого там нелепого благоговения перед бывшим чудом техники тоже сумела обработать прохожая публика: прорезы, рисунки, афоризмы… На противоположной стене салона прямо напротив входа красовалась сделанная распылителем размашистая надпись синей краской: «Здес иблис John и Мила». А поверху победно сверкало алым, тоже напыленным: «Иблис – это типа шайтан, дэвил крутой. Учи рашн, ебло заморское!»
– Лучше не смотреть, – с виноватой улыбкой сказал стоящий у пульта в переднем конце салона Обиванкин и даже чуть развел руками, словно он считал себя за всю грязь в ответе. – В мое время такого не было.
– Было, – сказал Гнат. – Только не здесь.
Обиванкин смешался.
– Ну, – проговорил он, отворачиваясь, – я, собственно, именно это и имел в виду. – Помолчал. – Простите великодушно, но вам придется поскучать. Прикройте, пожалуйста, люк от греха подальше… вдруг кто-то заметит. И – присядьте. Я тут… э-э… осмотрюсь.
Его обходительность была как антикварный серебряный сервиз в столовой сумасшедшего дома.
Лёка показал Лэю на сиденье; тот плюхнулся и с наслаждением подобрал ноги под себя, уткнув подбородок в колени. Лёка сел рядом.
– Как ты? – спросил он тихо.
– Нормально, – сказал Лэй. – Не боись, живой.
– Ну и прекрасно.
Гнат прошелся по узкому проходу между стеной и креслами в хвост, зачем-то поскреб обивку стен. Ведя пальцами по одному из толстых кабелей, шедших вдоль стены на высоте его роста, вернулся. Сел на крайнее сиденье перед Лёкой. Обернулся к нему, словно желая что-то сказать – но не решился. Отвернулся.
Преобразившийся Обиванкин мудрил у пульта, что-то мурлыча себе под нос. Плащ он скинул на пилотское кресло, и теперь то присаживался на корточки, щупая что-то одному ему ведомое в пазухах пульта, который и Лёке, и Гнату казался стопроцентно игрушечным, киношным, чуть ли не надувным; то вновь вставал, оглядывая и ощупывая эффектные ряды приборов на верхних панелях. Иногда под его пальцами что-то пощелкивало или поскрипывало. Потом, когда он в очередной раз с кряхтением присел, щелкнуло погромче, и откинулась какая-то крышка почти у самого пола.