Игра кавалеров

— Но будет ли она счастлива с ним?

Светловолосая, со следами крови голова резко повернулась.

— Что? Кто счастлив, с кем?

— С другим. Если он изменит своему призванию, останется ли женщина с ним?

— Боже, — сказал Лаймонд, — кроткий и красноречивый Бальдур 30), женщина даже и не подумает о нем. Он сыграл свою роль разлучника: ни он, ни кто-либо другой не властен сделать больше.

— Тогда в чем же его награда? — спросил высокий тюремщик и снова принялся ритмично раскачиваться на стуле.

— Проще пареной репы, — заявил Фрэнсис Кроуфорд. — Его награда ничто, пустое место, фикция. Его золотая награда, равная весу сбритой бороды, состоит в том, что леди от него отвернется.

— Она безобразна?

— Она прекрасна, как морской прилив, — произнес приятный голос, — теплая, шелковистая и бездонная и причастна к тайне.

— Все они таковы, проклятые ведьмы, — бросил высокий, продолжая мерно раскачиваться в наступившей тишине.

Город был переполнен, и постоялый двор «Труа Марье» за Сен-Жюльен де Вувант в девяти милях от Шатобриана, где жил мэтр Голтье, оказался местом наиболее близким к его придворным клиентам. Его это не беспокоило, так как он не сомневался в том, что нуждающийся дворянин почует ростовщика, подобно родосским мастифам, которые, как говорят, по запаху отличали турок от христиан.

О'Лайам-Роу, взлетевшему по ступеням с первыми лучами солнца, без лишних вопросов предоставили аудиенцию. Но лицо Жоржа Голтье оставалось безучастным. Он выслушал принца Барроу и промурлыкал строфу какой-то неизвестной песни; кустистые его брови взметнулись на лоб, а затем он, не извинившись, исчез.

Десять минут спустя О'Лайам-Роу лицезрел высокую задумчивую фигуру и орлиное лицо леди де Дубтанс, которая сидела за небольшим спинетом и худой рукой в тугом манжете подбирала мелодию удивительно непристойной песни — О'Лайам-Роу оставалось надеяться, что женщина никогда не слышала ее слов. Голтье явно сообщил ей все новости. Впалый рот с опущенными уголками сжался. Она повернулась к О'Лайам-Роу, и тот поклонился. Тонкие губы собеседницы задвигались:

— Женщина дура.

Он взглянул даме прямо в лицо. Вся его одежда побелела от пыли, пылью были покрыты и всклокоченные золотистые волосы.

— Вы никогда не встретите другой такой храброй, — сказал он.

— Ты тоже дурак, — резко бросила леди. — У нее есть дар. У этой черноволосой женщины, а она торгует собой, питая собственную гордость.

— Она оставила его.

Лицо О'Лайам-Роу осунулось после бессонной ночи. Он едва сдерживал раздражение.

— Оставила его? Тугодум, мальчишка, размазня — неужели ты вообразил, что я говорю о Кормаке О'Конноре?

Выпрямившись в полный рост, она смотрела на принца сверху вниз, из-под старинного головного убора; две золотистые косы свешивались ей на грудь.

— А ты милый. Многие алчущие придут к тебе и увидят, что ты тоже алчешь, но не утратил способность смеяться. На тебя приятно смотреть, как на листья, упавшие в пруд.

Гнев прошел.

— Он заставил меня выложиться, — признался О'Лайам-Роу.

— Он сам выложился, и только это имеет значение, — сказала леди де Дубтанс. — Артус Шоле живет с женщиной по имени Берта в Сен-Жюльене, в доме с соломенной крышей, а над дверью изображение святого Иоанна. — Продолжая говорить, она села, подобрав длинные одежды, и вновь принялась играть на спинете.

О'Лайам-Роу стоял и смотрел на нее, чувствуя, как деревенеет спина. Затем он сказал:

— Если это в человеческих силах, я спасу обоих.

— Тогда беги, — ободряюще улыбнулась женщина. — И старайся как следует. Я сказала бы об этом раньше… я должна была сказать об этом раньше, но Артус Шоле — сын моей сестры, хотя и дурак. Можешь убить его. Он конченый человек.

О'Лайам-Роу простился с ней. Похожая на хищную птицу, она хмуро перебирала пальцами. Закрывая дверь, Филим услышал, как леди де Дубтанс обращается к своим рукам:

— Спите, дети мои… Разве вам не надо спать? В этот день вы должны проснуться свежими, словно бутоны роз. Правая рука, у тебя есть левая, чтобы состязаться в ловкости и сноровке.

Принц Барроу поспешил с постоялого двора по оживленной сельской дороге. Вскоре он толкнул незапертую дверь дома с фигурой святого Иоанна над порогом.

Берта, толстая, испуганная, настороженная, спала одна, но подушка сохранила отпечаток другой головы, а во дворе недавно явно кормили и поили лошадь. Он запугивал женщину хриплым, напряженным с непривычки голосом до тех пор, пока та не заговорила.

Артус рано поутру уехал в Шатобриан: куда и с какой целью, она не знала. Берта не могла сообщить ничего полезного, только дать его приметы, что она и сделала, съежившись от страха.

В нечищеной конюшне стояла еще одна кобыла. О'Лайам-Роу поменял седла и на свежей лошади отправился назад. Возможно, следовало побить ее, но было очевидно, что она ничего не знает. После всех его стараний, после мучительной сцены у Бойл, после бешеной скачки на постоялый двор и в Сен-Жюльен оказалось, что он не продвинулся ни на шаг. Человек, которого принц Барроу искал, умчался в Шатобриан, и к тому времени, когда он вернется назад к своей Берте, возможно, будет уже слишком поздно.

Становилось жарко. Торопясь вернуться по своим следам, О'Лайам-Роу вдруг подумал, что эта работа не под силу одному. Несмотря на лорда д'Обиньи и английских гостей, несмотря на хрупкое равновесие сил, ради которого вдовствующая королева, уберегая себя, предала Лаймонда, его, О'Лайам-Роу, роль во всей этой сложной и запутанной истории теперь состояла в том, чтобы ударить в барабан, нарушить тишину леса, созвать друзей и врагов на открытый поединок.

Кости его ныли, спину пекло; когда возницы ругались ему вслед, он не оборачивался.

На новом пруду карамельно-яркие расписные лодки скользили, словно миражи, пестрея на шелковистой воде. При одевании Марии, пухленькой, раскрасневшейся от жары, присутствовала уйма нянек, гувернанток, фрейлин, горничных, камердинеров, пажей, придворных, а кроме того, барабанщик, в которого она влюбилась прошлым вечером и с криками потребовала, чтобы он пришел к ней на заре. Быстро и тактично Маргарет Эрскин избавилась от него у последней двери. Сегодня только доверенные лица допускались в эти покои, ни одно блюдо или питье не касалось губ девочки прежде, чем кто-либо из приближенных не попробовал его. Никто, кроме друзей и слуг, не будет допущен к ней, когда она выйдет из дому.

Вошла вдовствующая королева, а за ней — кардинал, надменный и светловолосый. Поцеловав дочь, она вышла. Сегодня утром ее удел — ждать.

Во тьме Старого замка Лаймонд тоже ждал, устало и терпеливо. Как это неудивительно, однако через некоторое время он заснул, обряженный в рубашку из грубой шерсти, — все, что ему принесли. Он все еще спал, закрыв голову обнаженными руками, когда зашла графиня Леннокс. Она приготовилась щедро заплатить за десять приятных минут, но у высокого тюремщика оказались удивительно скромные запросы. Да и странная улыбка его озадачила графиню.

Наконец дверь камеры закрылась у нее за спиной, графиня пристально посмотрела на Лаймонда, но так и не смогла заметить, когда он проснулся, так как уже мгновение спустя он лениво поднял на нее глаза и сказал:

— Добро пожаловать, графиня… — И тотчас же, изящно соскользнув на пол, добавил: — Леди, ваш поступок неблагоразумен. Глаза глупого Уорвика повсюду, вы же знаете.

— Все собираются на церемонию. — «В нем не заметно ни тревоги, ни злости, черт бы побрал его душу зимородка», — подумала леди Леннокс. — Я боялась, что мы больше не встретимся, ты наконец поплатишься за все свои прегрешения. — Она уселась на кровать, которую он освободил, и расправила платье. — Видишь, что происходит, когда теряешь голову.

— Да, ты предостерегала меня, — кивнул Лаймонд, соглашаясь; нелепая длинная рубаха поверх рейтуз невольно напомнила золотую табарду в Хакни. Он добавил сухо: — Не смотри так удивленно. Coronez est a tort [37], что и требовалось доказать, но это не в первый раз под луною. Не надо грошовых панихид. — Он поставил табурет и уселся, обхватив руками колени. — Ну ладно. По поводу каких именно из наших неблагоразумных деяний мы станем читать друг другу нотации? Мне мало что осталось сказать. Насколько помню, я исчерпал тему при других обстоятельствах.

37

Венец не тому достался (ст.-фр.).