Волк

Жена просит, расскажи да расскажи, что случилось! А разве ей можно такое рассказывать? А если и начну рассказывать, разве она выслушает до конца? Разве поймет? И какой толк, что я сижу один, отгородившись от нее высоченным забором? А может, ей нужна помощь?

И что это на меня нахлынуло? Все это нытье! У меня есть сын, хорошая работа. Меня любит жена, и я ее люблю! Вот тебе и счастье. Что тебе еще надо? Видно, я слепой и не замечаю своего счастья, ною, жалуюсь неизвестно кому!

Да и что я могу сейчас? Только ныть. Я дом с выбитыми и вылетевшими от ветра и сквозняков стеклами, опутанный паутиной. Кроме внешней оболочки у меня ничего нет!

А был ли я хоть раз счастлив в жизни? Был и не раз. Я был счастлив всегда, когда мать пекла пироги. Пироги в духовке, а я с братьями уже жду, стою рядом с плитой. И вот мама вынимает их, и я с восхищением смотрю на пироги, румяные, веселые, красивые. И как же хочется дотронуться до них пальцем, чтобы получить капельку этого горячего счастья! „Не тронь, Гена! Они с жару! Руки обожжешь! Вот пироги отдохнут, тогда и есть будем!“ — „Разве пироги устают, что им отдыхать надо?“ — „А как же? В печке-то они пеклись, вот им и надо отдохнуть“. Мама накрывает пироги марлей, предварительно смазав их маслом, а я с братьями все хожу вокруг, и жду, и спрашиваю без конца, отдохнули пироги или еще нет…»

Глава XXIV

В Псков я выезжаю вечерним поездом. И на следующий день, уже в редакции областной газеты, с заведующим сельским отделом Борисом Травкиным, мощным мужиком, чем-то похожим на актера Жарова, решаю, в какой колхоз мне ехать. Травкин подходит к висящей на стене карте Псковской области и указывает на ней точку: отличное хозяйство, четыре колхоза в него влились, сейчас там строят животноводческий комплекс…

В одной из деревень, куда я приезжаю по подсказке Жарова, вдоль улицы тянутся крепкие бревенчатые дома, спускаясь к мосту. Возле некоторых ворот стоят запряженные в розвальни лошади, грузовые машины, бродят собаки, снег перемешан с навозом.

По улице зигзагом двигается веселая компания с гармонью. «Не для тебя ли в садах наших вишни рано так начали зреть?..» — поет парень, растягивая меха гармони, но тут же, поскользнувшись, падает. «Рано веселые звездочки вышли, — воет дальше ватага дурными голосами, — чтоб на тебя посмотреть».

— С родной деревней народ прощается, — слышу я сзади себя голос, оборачиваюсь и вижу небритого мужчину чуть старше сорока, в кирзовых сапогах, расстегнутом полушубке и солдатской шапке. — На центральную усадьбу всех перевозят. Душа разгула требует. Я Зотов Кузьма Николаевич, бывший председатель этого вот аукнувшегося колхоза, теперь бригадир. Сообщили мне о вас. Велели помочь здесь, а потом отвезти на центральную усадьбу.

Я тоже представляюсь.

С Зотовым я подхожу к одному из домов, из ворот которого выносят вещи, мебель, узлы с барахлом, выводят скотину, кидают в кузов грузовика нехитрые пожитки, наваливают на сани подушки, одеяла, одежду, посуду, сажают сверху ребятишек.

— Как интересно, — заинтересованно говорю я, — целая деревня переезжает на новое место.

Побродив еще некоторое время по селу, мы на газике Кузьмы Николаевича переезжаем на центральную усадьбу, где видим на площади бойкую барахолку. Торгуют всем чем можно: табуретками, стульями, столами, кроватями, конской упряжью, ведрами, корытами, патефонами, топорами, граблями, бочками, лопатами…

— Политэкономия в действии. Товар — деньги — товар, — комментирую я происходящее.

Однако переселенцы, выручив деньги за проданный скарб, отнюдь не торопятся, согласно классическим законам политэкономии, приобретать новые товары. Они несут деньги в гудящую многочисленными голосами столовую с гостеприимно распахнутыми дверьми, прямо тут же, рядом с барахолкой.

В сопровождении бригадира я вхожу туда. В воздухе плавает табачный дым, бабы сидят в компаниях с подвыпившими мужиками, слышатся разухабистая матерщина, песни, крики.

Работникам столовой это переселение на руку. Но основной вид «производственной деятельности» — щи и гуляш с макаронами — здесь выше всяких похвал. Пышная и румяная раздатчица щедро плескает мне и Зотову в миски по две поварешки густых наваристых щей, бросает по большому куску свинины и наваливает в тарелки по горке гуляша и макарон.

В гостиницу, которая все-таки оказывается здесь, я возвращаюсь затемно. В забронированный для меня номер я иду, перешагивая через вповалку лежащих в коридоре людей. В воздухе висит тяжелый дух. За мной кто-то еще входит в гостиницу:

— Места есть?

— На потолке, — отвечает дежурная.

— А где же спать-то? Глупость какая-то. Людей с мест сгоняют, а условий не создают, — говорит вошедший. — Нешто это правильно? Сперва условия надо строить.

Утром Кузьма Николаевич показывает строительство. Возводящиеся дома принципиально двухэтажные и похожи друг на друга, как близнецы. В центральной усадьбе нет изб-крепостей с тесовыми воротами и серых заборов вокруг огородов, садов, сараев и амбаров.

— Простите, — спрашиваю я, — а кто же строит эти дома?

— Как кто? — удивляется Зотов. — Сами колхозники.

— Но у них же здесь нет даже временного жилья, — говорю я.

— Уже есть, — отвечает Кузьма Николаевич. — В построенных домах мы в каждую квартиру по две семьи вселяем. А недавно и по три теснилось. Гостиница тоже используется. И, доложу я вам, животноводческий комплекс уже действует. Так-то!

— А если люди не захотят ехать сюда. Если на старом месте решат остаться?

— Считается, что неперспективны уже эти деревни. И в них отключается электричество, закрываются школы, детские сады и фельдшерские пункты. Их перестают обслуживать почты, сберкассы… Не захочешь, а поедешь, или совсем уходи из колхоза.

— Но ведь в вашем поселке не предусмотрены условия для содержания домашнего скота, птицы, — удивляюсь я. — Как же в деревне без коровы?

— У нас жизнь сельских жителей приравнивается к городской. Отработал восемь часов и свободен.

Мне начинает казаться, что в словах Кузьмы Николаевича есть что-то от пропагандистских газетных статьей.

— Кузьма Николаевич, сами-то вы лично, что думаете на этот счет, — неожиданно спрашиваю я.

Лицо Зотова становится очень серьезным и даже немного злым:

— Писать о сельском хозяйстве следует очень квалифицированно и очень честно. С учетом знания местных условий и традиций, специализации, климата и так далее. Или лучше не писать совсем. Это от себя лично.

На этом мы и расстаемся.

Я возвращаюсь в Москву, уже заранее зная, что не выполню редакционного задания. Не заезжая домой, еду к отцу. Во мне сидит какой-то звериный инстинкт. Всегда, словно щенок, я со своими трудностями, неудачами, болью ползу к родительскому дому. И родители, слабые, усталые и изношенные, кажутся мне всесильными. Пока есть родители — я защищен.

На мой звонок в квартиру никто не отвечает, и я открываю ее своим ключом. В прихожей ставлю на ящик для обуви свой командировочный чемодан, вешаю походный полушубок, снимаю сапоги, надеваю домашние тапочки и прохожу на кухню. Поставив чайник, я гляжу через кухонное окно во двор. Отец уезжает на работу раньше всех и возвращается также раньше всех. Вот и он, выходит из машины. Я иду в прихожую, открываю дверь, потом зажигаю в ней свет. Так и раньше, в детстве, я встречал его и следил с третьего этажа за тем, как он идет по двору.

Отец входит в открытые двери, лицо у него обеспокоенное.

— Что случилось? — ворчливо спрашивает он, снимая пальто. Я стою рядом и слышу запах отца. Этот запах я вроде бы стал уже забывать. Мы сидим на кухне, пьем чай, едим бутерброды с вареной колбасой. Отец что-то говорит о делах на автобазе, но я чувствую, что он ждет, когда я скажу, зачем пришел. И улучив момент, я ему все выкладываю. А в заключение говорю:

— Главный редактор ждет от меня фанфар, а я писать об этом не могу.

Отец молча встает, выходит в комнату и возвращается с конвертом: